Нона из Девятого дома

Он говорил: «Ты пойми, что до самого последнего года мы верили, что они доведут дело до конца. Мы знали, что план может сработать. В криокамеры Марк-Р легко могли поместиться одиннадцать миллиардов человек. Мы сократили процедуру до пяти часов на человека силами четырех специалистов. При наличии медицинского образования обучение заняло бы пару недель, поэтому люди не были бы проблемой, если бы начали сразу. Мы еще не до конца разобрались с вопросами беременности, но мы работали над этим. Конечно, на нас злились из-за графика и из-за денег, но они же всегда так делают. Мы придерживались правила: никого не оставить осознанно».

Он говорил: «Даже когда они стали строить другие корабли, нам в глаза говорили, что это ничего не значит, что их отправят в пояс Койпера, что эвакуация будет доступна всему населению.

В деле участвовала Международная федерация астронавтики, Панъевропейское агентство дало свое благословение, все было ужасно мило. Мы даже одолжили им Г – на время, поговорить про внешнюю оболочку корпуса. М сказала, что ей это не нравится, она почуяла неладное. И знаешь, что я сказал? Знаешь, что я ей сказал? Я сказал: “Да не принимай так близко к сердцу”. Я сказал: “Не надо паранойи!” Я посмотрел ей прямо в глаза и сказал: “Ты сама знаешь, что все заканчивается. И когда шесть триллионов это вдруг поймут, они помчатся туда, где есть кислород”. Вот что я ей все время говорил. “Они собираются туда, где есть чем дышать. Богатые эвакуируются”».

Он говорил: «Когда мне позвонили и сказали, что криопроект закрыт, она посмотрела на меня и просто сказала: “Вот и все, Джон”».

Во сне они сидели на пляже. Он разжег костер из сырых коряг. Дым оставил черные пятна на брезенте, натянутом у них над головами. Пепел все еще падал. Им стало больно, но ненадолго. Боль вообще всегда была недолгой.

Во сне она сидела рядом с кучей мяса – в основном там были бедра, – это мясо он резал, когда они вдруг чувствовали голод, что случалось редко и всегда одновременно. В такие моменты они сидели бок о бок и ели, пока у них не начинали болеть животы. Они пили воду из моря, как собаки.

После паузы он сказал: «Знаешь, что хуже всего? Она плакала. Она и А. Оба плакали. В объятиях друг друга. Как дети. Они обгадились от страха. А я сидел там и ничего не мог сделать. Все, что я сделал, все, чем я был… и я ничего не мог».

Он надолго замолчал. Море облизывало песок. Волны слегка светились, хотя солнца никакого не было, только плотная желтая туча висела в небе.

Она поторопила: «И что ты сделал?»

Он сказал: «Ужасную вещь».

Она сказала: «А когда мы дойдем до той части, где ты меня ранил?»

Он сказал: «Скоро».

Она сказала: «Я все еще люблю тебя».

И во сне он потер висок и сказал:

– Ты всегда так говоришь, Харрохак.

День первый

О Ноне – Табаско начеку – У города плохой день – Нона слушает сказку на ночь – Пять дней до открытия Гробницы

1

В конце никакого года она и правда много думала об этом. Человек, который присматривал за ней, нажал кнопку на диктофоне и сказал: «Старт».

Она зажмурилась и начала привычную скороговорку:

– Раскрашенное лицо надо мной. Я в безопасной воде – я лежу, наверное. Что-то давит на меня. Вода закрывает голову и стоит во рту. Поднимается до носа.

– Больно?

– Нет.

– Как ты себя чувствуешь?

– Мне нравится. Мне нравится вода, мне нравятся ее руки.

– Ее руки?

– Ну, они обнимают меня. Может быть, это мои руки.

Карандаш слышно царапал бумагу.

– А что насчет лица?

– Это лицо с рисунка.

Набросок, который они для нее сделали, тот самый, запертый в секретном ящике, куда складывают все самое интересное: сигареты, поддельные удостоверения личности и деньги, которые, по их словам, не были настоящими и их нельзя было использовать. Карандаш послушно бежал по странице. Сложно было не открыть глаза и не посмотреть на девушку напротив, поэтому она развлекалась, представляя, что увидит: загорелые уверенные руки на блокноте, склоненная над ним голова, заколотая в ожидании стрижки челка. Воображать было лучше, чем смотреть, потому что лампу никто не включил.

Она спросила:

– Что ты пишешь? – потому что карандаш продолжал двигаться. Большую часть времени текст был интересным, но порой встречались просто скучные описания выражения ее лица, типа: «0:24 – улыбнулась».

– Всякие мелочи. Продолжай, ты поздно проснулась.

– Можешь поменять мелодию будильника? Я уже способна спать под «Доброе утро, доброе утро».

– Конечно. Буду швыряться в тебя мокрой губкой. Думай дальше.

Она думала дальше.

– Руки крепко обнимают меня. Это точно ее руки.

– Ты ее знаешь?

– Может быть. Не уверена.

– Тогда почему «она»?

– Я не знаю.

– Что будет потом?

– Не знаю.

Долгая пауза.

– Что-нибудь еще?

– Нет. Все уже ушло. Прости, Камилла.

– Ничего.