Нонкина любовь

— Вот еще! Чужая я что ли? Никто меня, видишь, не спрашивает, — всхлипнула Пинтезиха и высморкалась в передник. — Для того я, видно, вырастила и выкормила сына, чтоб теперь никто меня ни о чем не спрашивал. Нонкино место здесь, дома.

Упершись руками в бока, Пинтез остановился посреди комнаты и постоял так с минуту, не меняя позы, не шевелясь, о чем-то думая. Его седые густые брови нависли над глазами, а усы, тоже седые и красивые, нервно подрагивали.

— Лишить человека любимого дела — все равно что живым закопать, — тихо, как бы про себя, проговорил он. — Не плачь, доченька. Отдохни-ка сегодня, а завтра утречком пойдешь на ферму. И чтоб…

— Ну нет, никуда она не пойдет! — прервал его Петр и пошел было к двери.

— Стой! Ты куда? — властно протянул руку Пинтез. — Ты так это с отцом разговариваешь? Сказано, завтра…

— Можешь что угодно говорить. А я говорю: Нонка останется дома — вот и все! — Петр, сутулясь, смотрел отцу прямо в глаза, упрямо и гневно, как бык.

Впервые Пинтез почувствовал, что он не единственный хозяин в этом доме, что его воле пришел конец. Что-то стеснило ему грудь, он задохнулся, и рука его, протянутая вперед, медленно и бессильно опустилась.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Тетка Колювица первая узнала новость. Забежала к сватам на минутку, и Нонка, грустная и огорченная, рассказала, что Петр запретил ей работать на ферме. Тетка Колювица не очень-то встревожилась, однако для виду поохала, а по дороге домой совсем успокоилась и даже вздохнула с облегчением: «Слава богу, дома теперь будет, а то все люди как люди, только она света белого не видит с этими свиньями».

Дядя Коля собирался куда-то и уже одетый стоял в дверях.

— Ну что сваты? — спросил он. — Нона не приходила сегодня?

— Пришла и больше не пойдет.

— Куда не пойдет?

— На ферму. Петр запретил.

— Запретил ходить на ферму? — попятился ошеломленный дядя Коля. — Ну, а она?

— А она… дома будет сидеть.

Дядя Коля побледнел. Сдвинув на затылок кепку, вытер выступивший на лбу пот.

— Да ты что так побелел весь! Ничего особого не стряслось, — встревожилась тетка Колювица. — Вечно все близко к сердцу принимаешь, а потом жалуешься, что оно у тебя болит. И лучше, что дома будет жить. Пусть теперь другие…

— Ах ты дурья башка! — вскричал вне себя дядя Коля и погрозил кулаком тетке Колювице. Равнодушие, с которым она сообщила ему неприятную новость, взбесило его еще больше, и он старался найти слова пообиднее, но, не находя их, заикаясь от гнева, все повторял: «Дурья башка, балда, дурья башка, балда!» Он метался по комнате, отшвыривая стулья, и все, что попадалось ему под ноги. Наконец, немного успокоившись, он закурил и стал смотреть в окно.

— Боже милостивый, господи, совсем рехнулся. И чего орешь, как бешеный! — сказала тетка Колювица, почувствовав себя наконец в полной безопасности.

— Да как же не кричать-то! Человек губит твою дочь, а ты туда же, еще защищать его. Ведь Нона без фермы — что цветок без воды.

— Ну да, губит…

— И что ты понимаешь своим бабьим умом. Только и умеешь что охать да ахать. С тех пор, как вошла Нонка в их семью, места себе не нахожу. Сердце беду чует, все боюсь чего-то. Сейчас на ферму не пускают, потом еще что взбредет в голову. — Дядя Коля снова надел старый потертый тулуп, который в припадке ярости снял и бросил на лавку. — Натерпимся от зятя! Ну да посмотрим-то. Рано стал когти показывать!..

Он вышел на двор, захватив с собой толстую палку отбиваться от собак, и пошел к Пинтезовым. С Нонкиной свадьбы он ходил к ним только два раза, а они ни разу не переступали порог его дома. Родня, а сторонились, ровно чужие. Дядя Коля не мог не беспокоиться: он знал, что Нонка с самого начала пришлась не по душе Пинтезихе, и это больше всего тревожило его. Злая и заносчивая старуха будет понукать Нонкой, проходу не даст, со свету сживет ее. «Авось, Петр не похож на нее, не даст жену в обиду, не будет во всем слушаться старых…» — утешал он себя.

Но оказалось, что яблоко от яблони далеко не падает. Что он не знает, что ли, сколько труда, забот стоила Нонке ферма, что она душу вложила в это дело.

Всю дорогу дядя Коля думал, как поговорить с Петром, с чего начать, как его образумить, но, открыв дверь и увидев в комнате председателя кооператива Марко и партийного секретаря Ивана Гатева, он понял, что ничем не поможет дочке, потому что оба они были чем-то взволнованы, а комната — полна табачного дыма. Легко было догадаться, что здесь уже давно шел неприятный разговор. Пинтез сидел, потупив голову, на краешке кровати, а рядом с ним примостилась, поджав губы, Пинтезиха с пряжей. Петр и Нонка в смущении встали.

Дядя Коля, оставив палку за дверью, сел на стул и проговорил, чтоб только прервать неловкое молчание:

— А я, кажется, помешал вам.

— Что надо было, уже сказано, — ответил Марко. — Теперь послушаем Петра.

— А я уж все сказал, бай Марко. Не стоит повторять.

Марко наклонился вперед, скрестив руки на груди.