Нопэрапон, или По образу и подобию

Утро, не в пример предыдущим, выдалось хоть и морозное, но на удивление солнечное. Выпавший с ночи легкий снежок весело покряхтывал под кожаными сандалиями, надетыми поверх двух пар шерстяных носков грубой вязки, – так толстяк в бане утробно радуется ласке пальцев слепого массажиста. Ранний морозец приятно бодрил, а не пробирал до костей, как было еще вчера. Мотоеси даже слегка взопрел, пробежавшись до рынка в своих теплых штанах и подбитом ватой хантэне – стеганой куртке свободного покроя.

Завидев знакомые торговые ряды, юноша сбавил шаг, с шумом выдохнул целое облако пара и отер выступивший на лбу пот.

– От кого убегаем? – участливо осведомились сзади.

Резко обернувшись, молодой актер нос к носу столкнулся с Безумным Облаком. Вот уж воистину: кто приходит не вовремя? – монахи, призраки и сборщики податей!

Рядом с монахом, как обычно, маячил безмолвный Раскидай-Бубен, раз за разом ловко подбрасывая и безошибочно ловя гадальную косточку.

– Доброго вам утра, святой инок! – поспешил поздороваться Мотоеси. – Ни от кого я не убегаю. Вот, на рынок собрался, еды отцу купить…

– Врешь! – хитро сощурился монах, разогнав морщинки по всему лицу, мелкому, словно мордочка у хорька. – Раскидай-Бубен, как ты думаешь: врет?

Слепой гадальщик не замедлил согласиться с мнением приятеля, трижды кивнув.

– Видишь, парень! Раз два таких уважаемых человека, как мы, говорим, что ты врешь, значит, оно правда-истина, и никак иначе!

– Ну, если так… выходит, что вру, – совсем растерялся Мотоеси. – Прошу меня, грубого простолюдина, простить…

– Не прощу! – грозно оскалился Безумное Облако, а гадальщик за его спиной плотоядно усмехнулся, словно собирался немедля приступить к поеданию живьем непрощенного юноши.

– Но почему, святой инок?!

– Потому что ты – дурак! – доверительно сообщил монах, ковыряясь пальцем в носу. – Дурак, что нам поверил! Мало ли, кого за что уважают? Себе надо верить, себе, и никому другому! Понял?.. А-а, ничегошеньки ты не понял, потому как дурак! Вот сейчас меня слушаешь – и опять веришь. Может, потом… когда-нибудь…

И монах, резко развернувшись и мигом утратив интерес к юноше, размашисто зашагал прочь.

– Эх, зеркало, глупое ты зеркало!.. – донеслось до юноши и вовсе уж непонятное бормотание. – Кто ж с тебя пыль-то стер?.. Да еще рукавом, наспех…

Чуть задержавшись перед тем, как последовать за приятелем на звук его шагов, гадальщик еще раз подбросил персиковую косточку с вырезанными на ней тремя знаками судьбы.

Поймал.

Выпало то же, что и все время перед этим.

Неизбежность.

Окунувшись в шумную круговерть рынка, Мотоеси постарался поскорее выбросить из головы взбалмошного святого.

Как ни странно, это удалось ему без труда. Само ушло, едва юноша схватился в торговых баталиях с первым же продавцом, у которого вознамерился купить пару связок сушеного окуня. Мотоеси здесь уже знали как облупленного, и всякий торговец (не столько прибыли ради, сколько из азарта и желания не ударить в грязь лицом) начинал яростно торговаться с юношей – чтобы потом похвастать перед соседом: «У тебя он сколько выторговал? Три мона? А у меня всего два!»

Мотоеси стал среди сакайских торговцев чем-то вроде местной достопримечательности. «Видать, правду говорят, что актер от роду-племени – и беса переторгует!» Нельзя сказать, чтобы подобная слава льстила юноше, но ничего поделать с этим он не мог: на рынке в него действительно словно вселялся бес. Мотоеси начинал яростно спорить и торговаться с любым продавцом из-за каждой мелочи; и всякий раз, покидая рынок, с удивлением думал: «Что это на меня опять нашло? Ведь собирался быстро скупиться и уйти – а в итоге полдня меж рядами проторчал!»

В такие моменты Мотоеси забывал об отцовских пьесах, о своей бездарности и душевных терзаниях, о спектаклях и репетициях, о жаждущем получить вожделенные трактаты подлеце Онъами – на время становясь другим человеком. Словно мир вокруг него в какой-то неуловимый миг разом сдвигался, и в этом мире больше не было театра, актеров и зрителей – а были только продавцы, покупатели, товары и ожесточенный торг.

«Мы живем в разных мирах, – думал иногда юноша после очередного посещения рынка. – Здесь у людей совсем другие заботы, другие стремления; даже словами они пользуются другими! А при дворе сегуна – третья жизнь, у самураев – четвертая, у моряков или контрабандистов – пятая. А как живут люди за морем, даже подумать боязно! Говорят, они и на людей-то не шибко похожи… Что я на самом деле видел, кроме театра и подмостков, актеров и зрителей, масок и пыльных декораций? Ведь то, что кажется для меня целым миром, то, что не идет из головы, – может быть, на самом деле это всего лишь песчинка на морском берегу?»