Нора Баржес

Они уселись в белые кресла, что стояли поодаль от письменного стола, они опустили ноги на персидский ковер, они сделали по глотку Напитка Отменного, хрустнули орешком. Почти что детский румянец, сверкающий на щеках миссис Нойер, разжег в Павле мужской интерес с этим туфлям, вырывающимся наружу из-под горошка грудям, мягкости и тонкости кожи на руках, сквозь которую виднелись венки и прожилки, где пульсировала алая, но наэлектризованная кровь. Он приник губами к полупрозрачной коже, он ощутил запах хорошего крема для рук, изящных духов, почувствовал пульсацию жизни под этой кожей, сказал, что давно очарован, она поддалась, отчасти от неожиданности, отчасти от проникновенной страстности, которой были напитаны его голос и эти жаркие прикосновения губ. «Почему бы и нет, – подумала она, – во-первых, это всегда приятно и полезно, а во-вторых, это поможет мне в работе».

Павел нашел ее жестковатой. Закуривая постфактум, он даже подумал: «Правильно говорят, у каждой хозяйки свой борщ». Мысль странная, словно предполагавшая, что этих женщин, которых он начал пробовать, для него кто-то готовит.

Следующей была сорокалетняя Мила, из бухгалтерии, от которой полгода назад ушел муж. Она, конечно, намекнула о случившемся своим товаркам, и те пришли в состояние паники, потому что теперь Милка зазнается и будет на всех доносить, а потом еще и вырастет по службе и упадет по дружбе. Мила, наоборот, была какая-то разваренная, рыхлая, слишком мягкая что ли. Слишком много капусты в ней – так обобщил для себя впечатление Павел. В этой простонародной мягкости и незамысловатости он нашел скорее тяжесть и тоску, нежели приятное расслабление и успокоение.

Потом последовала секретарша Настя, двадцатилетняя с проткнутым голым пупком, прыткая и гибкая, разбитная, но совсем не дура. Настя ему понравилась больше двух предыдущих, хотя в ней со всей ее гибкостью присутствовал какой-то запах, который его отвращал. Как в баранине, которую он не любил. Баржес даже поделился этим ощущением с Майклом в последнем электрическом письме, на что тот ответил, что это бред полный, и что от современных девушек всех пахнет одинаково, гелем для волос, шампунем, дезодорантом и кремом. Уж современные маги парфюмерии над этим потрудились – добавил он, воткнув в финальную строку рожицу с двоеточием вместо глаз…

Каждый раз, пробуя новую женщину, Павел ощущал страшную тоску по Норе. Она-то правильно пахла, их тела всегда защелкивались на специальный замочек, ему хорошо было быть с ней одним целым, она была ему именно что по вкусу.

После каждой измены, которая, конечно, даже Норой не была бы признана за таковую, Павел понуро возвращался домой, сверяя домашнюю реальность со своими дневными ощущениями. Они не были близки, он даже и не думал об этом, но, обнимая ее или ложась с ней рядом минут на 15–20 перед тем, как пойти спать в свой кабинет, он примеривался к ней и понимал, что она и есть то самое, что ему нужно, а к тому, дневному, экзерсису он не привыкнет никогда.

Нора раньше иногда бывала у него на работе, забегала по какой-то надобности, обычно за деньгами, и по удивительному совпадению видела мельком всех троих конкурсанток на свою роль, дожидаясь в приемной, пока Павел освободится.

Нойер она обдала критичным взглядом с головы до ног. «Жестковата» – мелькнуло у нее в голове. Дебелая Милка показалась ей квашней, а Настюха, секретарша, глянула на нее таким полным тупости овечьим взглядом, что Нора даже не удосужилась мысленно обозвать ее надлежащим именем.

Они с Павлом очень редко совпадали в оценках.

Такие совпадения могли случаться только в результате арифметических погрешностей Высшего Разума, устающего думать за всех.

Нора немного допускала его до себя.

Она молча и безучастно принимала его объятия и полудетское ласкание, демонстрируя озабоченность только своим карманным телефоном, возможностью получить послание или звонок от Риты, в которой ощущала нужду. Павел ранился об эту ее сосредоточенность на собственных переживаниях и утаскивался, раненный, восвояси, всякий раз преобразуя боль в ненависть.

Простым и привычным душевным движением он воображал себе кровавое мщение, лишение родительских прав, кляузы на работу, яд в бокале. И себя, стоящего рядом с ней, равнодушного и безучастного, тоже озабоченного кем-то – не ею.

В этих женщинах, что он использовал в качестве тестеров, его многое изумляло.

Во-первых, их искренняя нежность к нему, как будто бы давно выстраданная. Каждая их них: и электрическая леди, и бухгалтерша, и секретарша, и чужая жена, о соблазнении которой он вообще предпочитал не вспоминать, говорили ему, как давно восхищались им, жалели его из-за очевидной неприкаянности и недолюбленности.