Нора Баржес

Риточка вилась маленьким ужиком у ее ног:

Хочешь, мы все уйдем, – шипел ужик, – хочешь, уйдем? Мы ведь не жалимся, а только шипим!

Напротив нее в кресле кряхтел огромный кабан, туша его то там, то сям свисала с кресла, он тряс крошечными копытцами в воздухе и повизгивал то о своем величии, то о ненависти к коровьему хвосту, который, как ни старайся, ему ни пришей, и еще больше он жаловался на слепня: как Норочка, такая утонченная, такая изысканная, допустила появления слепней у себя в гостиной, разве она не знает, что сосуществование со слепнями – вещь невозможная, он же художник и не надо, не надо его просить…

Валя стояла букетом ромашек на обеденном столе и с большом удивлением наблюдала за собравшимися. Разве мы срываем и ставим цветы в букетах не для того, чтобы кто-то наблюдал за нашей жизнью?

Вернулся с работы Павел со слезами вчерашних слез на лице. Он поцеловал Нору, застывшую в кресле в гостиной, отметив про себя, что от нее пахнет старухой.

Наконец-то, – сказал он вслух.

Что, обрадовались борщечку? – обрадовалась Валя. – Так вы, Павел, прямо мне всегда говорите, чего изволите, я ж все умею мигом!

Он сел обедать, натер корочку чесночком.

До открытия выставки еще целые сутки, – крикнул он Норе, словно оправдываясь, – проветрюсь еще!

Жахнул рюмашку, жадно проглотил горячий борщ.

Он с интересом поглядывал на нее из кухни, точнее, на ее отражение в зеркале, которое из прихожей в точности улавливало угол гостиной и кресло, в котором любила сидеть Нора.

Павел давно подружился с этим зеркалом. Нередко он подмигивал ему, проходя мимо, иногда просил чуть-чуть развернуться, чтобы он мог уловить в нем более полную панораму, бездарно оскопленную углом зрения. Зеркало любило Павла. Ему нравилось отражать его стройную, всегда подтянутую фигуру, Павел ему нравился и профиль, и фас. Оно не любило Нору – уж больно темная и больно придирчивая, и вконец ненавидело Кремера – у него в глазах бракованное покрытие, амальгама местами истонченная до состояния протертой марли, а лезет туда же: улавливать, отражать, показывать, пленять изображением. Самозванец.

Майкл написал мне, – прокричал Павел на всю квартиру, – что он любуется миром и любит тебя!

А где он сейчас? – бесцветно спросила Нора.

Кажется, в Гоа – там море лазурнее, чем на Лазурном берегу, – попытался скаламбурить Павел.

Он выздоровел? – поинтересовалась Нора чуть более оживленно.

Не-е-е-е, сбрендил совсем, – хохотнул Павел, – но мне без его былой нормальности так хорошо работается. Дай Бог здоровья тому умнику, что лишил его разума, – снова попытался скаламбурить Павел и захохотал.

Нора не издала ни звука, не шелохнулась в кресле, не выказала присутствия.

Павел хрустнул чесноком.

Ты хоть бы рассмеялась из приличия.

Из какого приличия? – раздражилась Нора.

Ну, из уважения, – поправился Павел. – Я вот шучу, стараюсь развеселить тебя…

Она почувствовала теплую волну, которая всегда приходила к ней вместе с раздражением на него.

Он почувствовал холод внутри, который чувствовал всегда, когда она выказывала нелюбовь к нему.

Он был обижен за вчера. За позавчера. За каждый день, что они прожили вместе. Он злился на себя за вчера. За позавчера. За проигранную им партию под названием «брак с Норой». Почему она с ним так, за что? За девок, за Риту, за Одессу, за маму Розу, за пропахшие мочой дворы, в которых он вырос? Но ее дворы пахли также! Если б она не задевала его и любила, просто, по-бабьи, он бы целовал ей ноги и никогда бы не оскорбил ее, казня каждую пылинку, что посмела бы обременить ее плечо.

Мне надоела эта тупая жизнь с трупом. Ты труп. Ты ничего не чувствуешь, тебе никто не нужен. Ты даже не спрашиваешь про дочь. Таких, как ты, надо уничтожать…

Я говорила вчера с Анютой, – пропищала Нора, – она выходит замуж.

Ты что, издеваешься!?

Павел орал, метался по кухне, сваливал все на своем пути. Сколько можно издеваться над нами всеми?

Валя тихонько выскользнула из квартиры и помчалась к Галине Степановне.

Последним, что она слышала, был Норин вопрос про визит какой-то Нины, Риточки и Кремера, якобы имевший место сегодня утром, в ответ на что Павел совсем осатанел и стал грозиться сумасшедшим домом.

Я собираюсь домой, насовсем, – сказала Валя, едва переступив порог бомжатника на верхнем этаже. – Бедность легче безумия.

В эти дни Анюта оказалась счастливым человеком.