Нора Баржес

Он опустился на слегка обшарпанный диван в коридоре, некогда обитый бархатом из маминого сундука. Он снял один ботинок, вдруг пригрезил, как Нора на этом диване баюкала его, хватившего лишку, и рассказывала ему про Чайку, которая потом перевоплотилась в простецкую картинку с венецианского развала. Она повесилась на гвозде чуть выше старого барометра, который всегда штормило, потому что к пружине приелась ржавчина.

Завтра ни свет ни заря ехать за Анютой в аэропорт, надо поспать.

А почему правильно? – спросил он. – Я вот, видишь, вспоминаю о Чайке, которая должна непременно идти в каждом провинциальном театре, чтобы не рухнул мир…

Хорошо, что я не пустил Риточку, которая рвалась сопровождать меня домой, а то и не поговорили бы, – сказал Баржес. – Так почему правильно?

Потому что мне уже совсем некуда было деться.

Но я убил тебя не поэтому, – смутился Баржес, – я убил тебя из обиды и мести. Мужчины иногда так поступают, – философски обобщил он.

Она спросила про выставку.

Он сказал, что почему-то вышло скучно, и только ее, норина, смерть как-то оживила жизненный пейзаж, варварски захваченный фальшивыми праздниками.

Почему ты никогда не любила меня? – спросил он.

Потому что любить для еврейки означает выбрать отца ребенку и заботиться потом о нем как об отце. А ты болтун, Баржес, фальшивомонетчик, сутенер ворованных идей, любя тебя, я становилась аферисткой, жадной до денег и баловства, но потом приходила настоящая Нора и хлестала самозванку по щекам.

Он замахнулся на нее, он сам захотел отхлестать ее по щекам, но не было ничего подходящего в обстановке момента. Белые хризантемы молча таращились со стола в нориной комнате, зашторенные окна фалдили, словно в водевиле, лампа с бордовым абажуром глупо любовалась своим отражением все в том же зеркале и даже не хотела подмигнуть.

Так что ж ты не нашла, куда деться-то? – закричал он.

Встал в одном ботинке, зашагал на кухню, поставил чайник, нарочито не оглядываясь на прильнувшую к дверному проему аккуратную тень. То ли посудный шкаф послушно отбросил ее, то ли большое махровое полотенце пыталось услужить, почему-то перекочевав с полотенцесушителя в ванной на крючок у кухонной мойки.

А что Риточка? – поинтересовалась тень.

Женюсь тебе назло, – профырчал Баржес, – хватит, навдовствовался при живой жене.

Вы будете идеальной парой, – произнесла Нора, – каждый на своем месте рядом с другим. Ты ругаешь меня, а я ведь была тебе очень полезной женой, Баржес. Мы, еврейские жены, умеем служить своим мужьям.

Баржес выпил виски.

Баржес растер виски.

Баржес осознал, что говорит с мертвой.

Нора умерла, – сказал он в трубку Майклу.

Нора умерла, – сказал он в трубку Зайке.

Нора умерла, – сказал он в трубку вынырнувшим поочередно неизвестно откуда Петру Зелину и Борису Райхлину.

Нора умерла, – сказал он в трубку Сенсеро, снабдив его неуместное имя каким-то «черт подери».

Хочешь, чтобы подрал? – хотел было спросить черт, но убоялся попасть под горячую руку.

Алла Илларионовна, – заорал он на Норину мать, – вы же знаете, что Нора умерла, чего вы еще от меня хотите? Похорон? Я же тысячу раз сказал вам, что послезавтра. Одежда? Какая вам еще нужна одежда? Ей???

Он мужественно подтвердил грустную весть делегации из подъезда, бывшему дипломату-отцу и жене космонавта, уже давно летающего на том свете.

Он захлопнул дверь, как крышку гроба.

Мама, Нора умерла, – сказал Павел маме.

И правильно сделала, – удовлетворенно ответила она, – давно пора, впрочем, я это знаю и без тебя.

Я тоже боюсь умереть, – всхлипнул Баржес слезами, полными виски.

Он незаметно для себя позвонил Риточке, и уже через полчаса она баюкала его на обитом бордовым бархатом диванчике, рассказывая светлые и простые сказки о морях и рыбах, о небесах и птицах, о случайностях, на языке которых говорит судьба и о закономерностях, на которые надеются только полководцы, потому что им очень не хочется погибать.

Барометр по прежнему штормило, но самолет вылетел из Палермо по расписанию, демонстративно не заметив показаний всех на свете ржавых стрелок.

Он угощал задумчивую и грустную Анюту кока-колой и потчевал ванильным бисквитом, от поедания которого Анюта чувствовала на высоте десять тысяч метров, что растет в последний раз.

Длинная вереница людей, ступающих через порог.

Топтание в прихожей, где некуда ступить.

Гул голосов.

Шуршание целлофана, который ледовой горой возвышается в центре кухни: Риточка велела Вале разворачивать – так в вазы поместится больше цветов.

Петр Кремер вошел сопя. Ему было неприятно, он не любил, когда умирали люди, тем более знакомые. Он не любил похороны, смотреть на мертвых, хотя его учитель многократно повторял ему – смотри на мертвых, тебе показывает их Господь, чтобы ты иногда думал.