Нора Баржес

Анюту все, не сговариваясь, решили в Москву не брать, будет не до нее, и нечего лишний раз ей это демонстрировать. Впрочем, она была только рада остаться в огромной кремеровской квартире под присмотром нелепой румынки – их домработницы, страдающей от взаимной, но бесконечно грубой любви армянского гастарбайтера, у которого на родине была и жена, и дети, и любовницы, и родители, и родители жены, и не было только для нее одной никакого места. Анюта аккуратно воровала у нее контрацептивы и использовала их по назначению на вечеринках в ночных клубах, где в промежутках покуривала травку и танцевала выученный в лицее рок-н-ролл.

Галина Степановна пила. Неделю назад у нее был день рождения и по его поводу к ней явились все семидесятилетние подружки-фифы и подружки-фафы былых времен. Они созвонились и решили на этот раз обязательно навестить Галочку, уложили продольно перманент, нацепили брошки с камеями, надели кто горошек, кто рюшечку тридцатилетней давности, напекли с помощью домработниц или самостоятельно шарлоток с покупными навощенными яблоками и пришли, аккуратно разложив по конвертикам свои денежные подарки. Пришли и те, кто ушел, от инсульта, от рака, от позапрошлогодней жары, от пневмонии, которая, как сирень, расцвела во многих дворах.

Расселись, расвспоминались. Наглотались чайку, нагорлопанились про калину. С умершими ей было приятней и спокойней, чем с живыми, они подспудно каждым словом не ставили себя в пример, не укоряли за пропитую жизнь, а только тихо и бережно гладили Галочку по руке и убаюкивали: «Приходи за ручеек, там заварим мы чаек».

Галина Степановна пила от их прихода, пила от их ухода, пила оттого, что умер сосед снизу – прекрасный летчик-испытатель, инженер советского счастья и коммунистической мечты. Кто будет следующий, все время спрашивала себя Галина Степановна, ведь безносая никогда не приходит за кем-то одним. Так неужели я? Наверняка я! Она на мгновение, на какой-то короткий денек, прервала свое питие после столкновения с Норой – такая она стала черная и сухая, что просто страх!

Чур меня! – зачем-то перекрестилась дочка известного поэта-песенника. – Не приведи господь родиться еврейкой!

Павел пил покой и систематизировал жизнь. Он выводил формулу твердого стояния на ногах, уверенной бойцовской позы, в которой Норе уже не было места. Он, сорвавшись с ее крючка, благодаря Риточке не в последнюю очередь, воспарил в ощущении жизни, бережными, но уверенными движениями, кирпичик за кирпичиком, выкладывал крепость душевного благополучия, в которой уже не будет ни визга, ни бессильной зависимости, ни унижения от постоянного поражения в бою с любимой женщиной.

Он патронировал обезумевшего Майкла. Он посылал небольшие деньги его первой жене и дочери, не только из роскоши великодушия, но и из расчета при надобности использовать это судах против своего теперь уже почти бывшего партнера. Он с любопытством естествоиспытателя читал его спутанные письма, в которых тот излагал концепции бытия вперемежку с впечатлениями от странствий. Кстати, Роттердамский профессор оказался тем еще проходимцем, он популяризировал свои открытия смысла человеческого существования, написал пару бестселлеров и переселился на новую виллу, окружив себя малолетками обоих полов.

Как женщина выбирает себе партнера для продолжения рода? – вопрошал он с обложек книг. – Иррационально, – тут же отвечал он себе. Что это доказывает? А что продолжение рода не ее ума дело! Это дело тех, кто ставит эксперимент!

Или:

Как люди влюбляются друг в друга? Неизвестно! Как перестают любить? Тоже неизвестно! Это означает, что этот процесс управляется не ими. А теми, кто знает ответы на эти вопросы.

Майкл был его учеником. Майкл сделался его апостолом. Как, почему? Может быть, и это известно тем, кто ставит эксперимент? Вот он в третьем классе итальянского поезда в китайских полотняных брюках со стопкой книг профессора, вот он в Китае в итальянских полотняных брюках со стопкой книг профессора. Брюки и города меняются, а стопка книг остается – о чем это свидетельствует? Майкл знает ответ: он всегда в движении, а это означает, что жизнь несется ему навстречу, и смерть никогда не догонит его.

Риточка писает. У нее какая-то мелкая хворь, и Павел трогательно прислал ей какие-то милые таблеточки от этого. Риточка все время озабочена, ей нужно успеть и дело сделать, и сбегать пописать. У нее не было сил глядеть на Нору, другую Нору, не ту, что была с ней. Совсем не ту. Эта потускнела. Эта по-другому пахла. Эта не была великолепна, как та, не так давно ослепившая ее своей холеностью, красотой, неприступностью. А когда же ей, Риточке с медными кудряшками и ореховыми глазами, смотреть на Нору подробнее, если открытие вот-вот, на носу, и нужно столько еще обсудить с господином Кремером: сценарий открытия, его речь, его интервью, его фотосъемку, судьбу его каталога. Ведь она же не поехала к нему тогда, полтора месяца назад, и нужно все успеть теперь, теперь!