Нора Галь: Воспоминания. Статьи. Стихи. Письма. Библиография.

        Самые любимые книжки всегда стояли не корешком, а «лицом». Неизменно – «Маугли» с чудной троицей на переплете[36] – Маугли, пантера Багира и медведь Балу, в блестящем переводе Нины Леонидовны Дарузес, которую мама чрезвычайно почитала как Мастера и потому так дорожила лестным автографом: «Дорогой Норе – дань любви и уважения к таланту. 21.VI.72». Не раз мама вспоминала, как читала мне в детстве «Маугли» еще в неудобоваримом переводе Займовского, редактируя на ходу. Так же виртуозно (я поняла это позже) читала мама красивые красные «Сказки фей» графини де Сегюр (урожденной Ростопчиной!) из «Розовой библиотеки»[37]: «Голубая птица», «Белая кошка», «Красавица с золотыми волосами»... Я любила рассматривать и раскрашивать картинки, но не узнавала буквы. А книжка-то была на французском, мама переводила на лету, с листа.

        «Лицом» стояла и особым очарованием была овеяна «Песнь о Роланде». Рыцарь в шлеме и с мечом, на взмыленном белом коне, среди гор и вражеских тел трубит в рог. Книга еще с ятями, 1901 года, в переложении Алмазова. Нынешнею осенью я ездила в Испанию, побывала и в Сарагосе – и не сразу поняла, почему она звучит где-то в глубине сознания, настойчиво крутится, не дается, но точно – что она в конце стихотворной строки. И вдруг словно услышала мамин голос:

Семь лет в земле испанской воевал
Король наш Карл – великий император...
Сдались ему давно все города,
Сдались ему все крепости и замки,
Лишь не сдалась ему и не сдается,
А новые всё козни затевает
И всё хитрит пред Карлом Сарагоса.

        Так же с маминого голоса завораживали и «Песнь о Гайавате», и «Калевала». Не помню, чтобы мама читала мне чисто детские стихи. Разве только Веру Инбер: до сих пор памятное целиком наизусть «У сороконожки народились крошки..», забавную историю о том, «как фокстерьер влюбился в кошку» – «и ровно, ровно через год // у них родился фоксо-кот». И еще:

Собачье сердце устроено так:
Полюбило – значит, навек.
Был славный малый и не дурак
Ирландский сеттер Джек.

        История кончалась грустно, но с каким смаком повторялись в нашем доме строки:

Уши висели как замшевые,
И каждое весило фунт.

        А в седьмом классе я лежу больная, с высокой температурой – и мама сидит у постели и читает мне Луговского. Как поет внутри «Курсантская венгерка»! Какой вселенской неохватностью поражают меня строки:

Третий день мне в лицо, задыхаясь, дышала пустыня.
Солнце шло за луной. Это были пустые шары.
Пустота громоздилась. Предметы казались простыми...

        А уже в Митином детстве появились прелестные стихи Бориса Заходера – и с каким лукавым юмором мама частенько повторяла:

Что ж ты, еж, такой колючий?
Это я на всякий случай.
Знаешь, кто мои соседи?
Волки, лисы да медведи.

        Явно тут чувствовалось нечто родственное. Шутливая самозащита суховатой на чужой взгляд и замкнутой личности.

        Кому-то мама такой и казалась. Может, тут и впрямь отчасти повинны соседи – в буквальном смысле. Сейчас не всякому это понятно: только в пятьдесят лет непрерывным трудом мама заработала отдельную квартиру. Перед этим особенно тяжелые без малого двадцать лет – страшная коммуналка на Варсонофьевском: десять семей, тридцать человек, десять столов в общей кухне... В нашей большой комнате через остатки бывшей лепнины на потолке рядом с крюком от бывшей люстры проходит фанерная перегородка. За нею крики и драки – недавно выпущенный из тюрьмы уголовник спьяну разбирается с домашними. И под все это мама работает по 14-16 часов в сутки. Да еще учит переводу нескольких молодых подшефных. Чудом выбила для них на перевод рассказы Драйзера. И вот они собираются по двое, по трое, разбирают вслух свои «пробы пера». Нашу комнату четыре-пять шкафов делят на уголки-закутки, которые пытаются изобразить собой «кабинет», «спальню», «столовую» – каждый размером ровно с эту кровать или стол. Мама с девочками работает. Я – предполагается, что сплю за своим шкафом и портьерой (сколько я там перечитала впотьмах книжек с ближайших полок, отнюдь не адресованных моим 10-12 годам, – от «Истории царской тюрьмы» до «Творчества душевнобольных»!). Но вот кто-то произносит очередную реплику: «О! О! О! Эд! Эд! Эд!» И я подаю голос: «Да снимите хоть одно „О!“, все равно никто не поверит». Так «за шкафом» началось мое редакторское образование.