Нора Галь: Воспоминания. Статьи. Стихи. Письма. Библиография.

        Кашкинцам всегда интересны были работы друг друга    – обсуждали, советовались, зачастую и работали вдвоем, даже втроем. Трудный был быт, трудное время, особенно в дни войны. У Веры Максимовны оба сына на фронте, чего стоило ожидание писем... И однако хватало душевной щедрости – принять младших, поделиться не только переводческим – духовным опытом. Помню зимой работу при самодельной коптилке, помню ночевки на полу, позже – по добрососедской договоренности у кого-то из местных жителей. Не год и не два постоянно ездила я к Вере Максимовне – до весны 1957-го, когда ее семья из этой, как мы почти не в шутку говорили, курной избы переселилась наконец в человеческие условия – новый писательский дом у метро «Аэропорт». И здесь сходились те же люди, сохранился тот же очаг, у которого грелась и я.

        Привечали в «избе» не только меня, но и моих подшефных, двадцатилетних студенток. Среди них была Р.Облонская. Много позже, в 1963-м, уже в «Иностранной литературе» впервые напечатан наш с нею перевод «Убить пересмешника...», одна из самых любимых наших работ со счастливой судьбой – эту книгу знают и полюбили читатели разных поколений. На страницах журнала появился мой перевод «Постороннего» А.Камю, «Начало пути» А.Силитоу в переводе Облонской. И все это – при поддержке наших учителей и прежде всего с благословения нашей прекрасной наставницы В.М.Топер.

        Они вовсе не были добренькими. Вера Максимовна сказала: пока человек не испытает себя на классике, он еще не переводчик. И мне дали перевести несколько «Очерков Боза» для первого тома Собрания сочинений Диккенса, а потом поручили одну из «Рождественских повестей». Вот когда я струсила всерьез: моим редактором оказалась О.П.Холмская.

        Смотрит Ольга Петровна мою рукопись. Конечно, замечает огрехи, конечно, критикует. Но явно довольна каждой удачей, находкой, и одобряет в двух местах непростую, не вдруг найденную игру слов (а без такой игры и Диккенс не Диккенс). А в третьем месте говорит мягко: тут не очень удалось, лучше обойтись, сыграете где-нибудь еще, что-нибудь да придумается. Вся работа с нею была уроком подлинной интеллигентности, ведь я знала – язычок у нее острый, случалось ей изящно съехидничать и при мне, и на мой счет тоже. Но – только не когда она оказалась моим редактором.

        И так же спокойно деликатны и доброжелательны были, при немалой разнице в характерах, другие кашкинцы – Евгения Давыдовна Калашникова, Нина Леонидовна Дарузес, Мария Павловна Богословская, Мария Федоровна Лорие, на самых ранних порах взявшая меня «напарницей» в перевод «Дженни Герхардт» Драйзера. А как внимательно прислушивалась Наталья Альбертовна Волжина к немногим робким моим замечаниям, когда я, еще совсем «зеленая», оказалась редактором сборника, куда входили и ее переводы[60].

        Памятны мне постоянные встречи с нею и с другими кашкинцами в Консерватории, это помогло куда лучше понять волжинский блистательный, насквозь музыкальный перевод «Жемчужины» Стейнбека. Они удивительно знали и чувствовали музыку, искусство, поэзию, они были людьми высокой культуры, высокой духовности в лучшем смысле слова[61].

        В последние годы в «Иностранной литературе» появлялись и появляются работы довольно молодых переводчиков, к первым шагам которых причастны Р.Облонская и я: в конце 70-х по мере сил мы занимались с этими молодыми и уже им пытались передать что-то, полученное от наших учителей. Наследию этому нет цены, особенно сейчас. Ведь при издательском хозрасчетном буме отовсюду хлынули детективы и фантастика подчас далеко не первого сорта, и переводят их зачастую непрофессионалы. А случается и профессионалам в спешке выдать не лучшую продукцию, да еще иные подводят под это теоретическую базу, возвращаются к дословному переводу-кальке, к пресловутой букве вместо духа. Оно и понятно: переводить школярски слово за слово куда легче и проще, чем творчески перевыразить (по удивительно емкому слову Пушкина) мысль и чувство, интонацию и стиль подлинника.

        И я часто вспоминаю с болью одну из прогулок, вернее, поход с Верой Максимовной в лес. Шли, собирали грибы – на них был большой урожай, сплошь белые, серьезное подспорье к карточному снабжению, – а говорили... говорили об исподволь готовящемся 30-томном собрании сочинений Диккенса. Вера Максимовна мечтала после старых и устарелых переводов заново перевести «Дэвида Копперфилда». Но... возглавлял издание мэтр противоположной школы перевода Е.Л.Ланн. По старой мудрой пословице о покойниках полагается либо говорить хорошо, либо не говорить вовсе. Но увы, под эгидой Е.Ланна в 30-томнике так и остались сухими, формалистическими, неудобочитаемыми несколько лучших творений Диккенса, в том числе «Записки Пиквикского клуба», «Оливер Твист», «Дэвид...». Боюсь, если и появятся когда-нибудь новые переводы, никто уже не сможет воссоздать дух и душу этих книг, как сделала бы В.Топер, как сделала все же она и другие кашкинцы, переводя другие, тоже, конечно, значительные его романы...[62]