Нора под миром

Под сенями берёз, под кружевными крышами листвы, в таинственном живом дворце, сотканном из света месяца, софитов, звёзд, из запахов ночного леса, из гроздьев светлячков, в порхании бесчисленных ночных бесшумных мотыльков, в звуках луга и болота развёртывалось представление. Песня о любви. Плач по утраченному счастью. Воспоминания и явь. Реальность и иллюзия. Печаль и Ра-дость. Смех и слёзы, расставание и встреча, расстояния и годы, жизнь и смерть.

«Где был ты всё это время, милый?..»

«В земле лежал сырой… не помню ничего… всё пусто и темно.»

«А я была озлобленной старухой, ведьмой. Жила, как в клетке, ненавидела людей.»

«Не могу поверить. Моя Мария, звёздочка лесная…»

«Да, всё это было. Было и прошло. Оковы спали, тяжесть из души ушла. Я снова, как тогда, в лесу, у речки…»

«Не было ничего, Мария. Был только сон. Был злой и долгий сон. Мне сни-лось, что я умер.»

«Я знаю: видела сама — тебя убили. Я видела, как на лицо твоё падал краси-вый, пышный снег. С тех пор я ненавижу зиму.»

«Больше нет зимы. Здесь навеки будет лето. Мне обещали, что так будет. Ни-что не нарушит нашего уединения. Всё будет, как когда-то, только без зла, без не-нависти, без всего, что разлучило нас.»

«Как можно, милый мой? Как можно? Я сама видала, что ты сторонишься солнца. Ты приходишь только ночью или в темноте, а днём тебя подменяет какое-то безжизненное чучело.»

«Всё изменяется, любовь моя. Всё изменяется. Не знаю, как, но вскоре будет всё возможно. Терпи, солнце ясное моё. Смотри, какая ночь. Она мне вместо дня.»

«Да, я знаю, милый мой. Я знаю. Я знаю всё. Здесь всё изменится. И все изменятся. Здесь будет мир, в котором зла не будет. Все будут счастливы. Все, кто умерли, вернутся. Они будут молодыми. И мы с тобой вернёмся в старый бабкин дом. Мы будем жить, мы проживём до самой старости и будем счастливы всю жизнь. Я знаю, мне обещано.»

Ночь околдовывала всех. Шуршание листвы, порывы ветра, блеск дальних молний — всё, как музыка, как волшебство, как наважденье. Мерцание росы на сонных травах, вздыхающий ночными запахами луг, томный стон болота.

Двое среди молчания. Облиты лунным серебром. Волшебны лица, изуми-тельны глаза. Слова, как птицы. Речь, как песня, как торопливый говор ручейка. Как плач иволги, как стон кукушки. Как шелест папортников, как журавлиный клич в высоком небе.

Обворожительна, по-колдовски чудесна ночь. Невесомый, сладкий аромат болотных трав, терпкий запах молодых еловых шишек. Плывёт волною земля-ничный дух. Кружится голова, немеют ноги. Упасть в зелёную перину, лицом зарыться в нежный пух замерших одуванчиков, заснувших полевых гвоздик, лёгких незабудок. Раскинуться среди наивных глаз ромашек, губами встретить лиловые колокольчики. Погрузить ладони в сладкое тепло земли, в щекочущую тьму, в тихий шёпот, в нежные ночные разговоры, в земляничную перину. Отдать-ся сонному течению и плыть по грёзам, как по счастью. Пусть сон несёт ладью к тишине и беззаботности, наивной радости и тихому покою.

Двое медленно покинули площадку и скрылись в темноте ночного леса. Кон-даков торопливо шарил по страницам, выхватывая фонариком строчки. Ему каза-лось, что это уже не по сценарию.

— Да брось искать. — проронил Немучкин, который всегда помнил сценарий до последней буквы. — Это точно не по плану. Да разница какая, эпизод мы сняли. Сейчас луну ещё немного поснимаю и отбой.

После этих слов всё вокруг должно зашевелиться, но не зашевелилось. Никто не бросился сматывать провода и собирать аппаратуру. Никто не кашлял, не смор-кался, не жаловался на радикулит. Никто не обсуждал качество обеда, никто не собирался пить ночью чай. Не искал оставленную кофту, не просил таблетки, не…

Всё было тихо. Вокруг в траве вповалку спали люди. И гости тоже спали.

— Умаяли мы с тобой людей, Виктор. — сказал Борис Немучкин. — Посвети не-много, я их поснимаю.

Они обходили спящих и снимали. Снимали Димку, как он умильно чмокал воздух. Снимали пьяную Любовь Захаровну Козлову. Снимали незнакомых му-жиков с босыми пятками. Снимали спящих рядом с софитами чумазых освети-телей и их странных приятелей. Снимали Виолетту — та во сне всё дёргалась и го-ворила:

— Мама, опрокинете чугун…

Из травы выросла неясная тень. Виктор посветил и удивился:

— Откуда ты, Борзилко? Тебя же картуши сожрали.

Пёс не ответил, только мрачно сверкнул зелёными глазищами и бесшумно исчез в высокой траве.

— На охоту побежал. — предположил Виктор, и свет упал на пару калош, Наде-тых прямо на кроссовки.

Две фигуры поднялись и сели у куста.

— Пойдём домой с тобою, Глаша. — растроганно сказал гримёрше Мазурович. — Детишки, чай, уж спать легли.

— Пойдём, Митрюша. — ласково ответила Жвакина Кристина. — Попьём с то-бою молочка. Я в баньке постелю.

— Что за уроды. — несчастным голосом промолвил Кондаков, провожая взгля-дом обнявшуюся пару — те уходили в лунном свете и нежно ворковали меж собой.

* * *