Нормандия - Неман

Колэн шагнул к могиле. Остановился в трех шагах. Он хотел отдать по-военному честь, но почувствовал, что это, пожалуй, будет выглядеть несколько театрально. К тому же он был без фуражки. Он простоял с минуту, не двигаясь. Потом подошел к русской матери и протянул руку, чтобы поднять ее.

— Нет, сынок, нет, — сказала она, — нет. Я останусь здесь.

Он не понял ее слов. Но он ощутил тепло — женщина погладила его руку — и понял улыбку, пришедшую из такой далекой глубины, чтобы обласкать чужестранца!

Прошло три дня, и Колэна сочли пропавшим без вести. Такова была логика эскадрильи. Сухая, математическая логика, не оставлявшая места надежде, не подлежащая обжалованию.

Такова была черная сторона жизни. Та, что заставляла, увидев утром на стене паука, надеяться, что ты увидишь его и вечером. Сколько печали! А люди хотели надеяться.

К счастью, Дюпон сбил фрица. После первого убитого и первого пропавшего без вести к «Нормандии» пришла первая победа.

Дюпон был вне себя от радости. Несмотря на теорию Бенуа, он верил в случай. Пулеметная очередь в удачный момент, удачный маневр — и вот уже Дюпон как очумелый смотрит на хвост черного дыма. Ему удалось! Одним меньше! Одним из этих грязных скотов меньше! Он думал о «мессершмитте» как о каком-то существе, с которым пилот составлял нечто единое целое. То, что испускало дух на земле, пока он, возвращался к аэродрому, не было ни человеком, ни самолетом. Это был противник. Он обрубил одну из лап спрута. И то, что у спрута были тысячи других лап, не мешало Дюпону петь. «Видно, — подумал он, — рыцарь из меня получился бы никудышный». Эта мысль привела его в восторг.

Капитан Сарьян сделал некоторые успехи во французском языке. Он все реже вытаскивал словарь, и если некоторые фривольные выражения еще смущали его, то зато он хорошо понимал Бенуа, когда тот решительно заявлял, что на Волге Гитлер может «aller se faire voir chez les Grecs» [4].

В этот вечер, третий по счету после исчезновения Колэна, Сарьян вышел из помещения, чтобы по обыкновению осмотреть еамолеты. Он любил свои самолеты, как тренер любит лошадей. Для него они были почти живые. Ему хотелось приласкать моторы, погладить их, как поглаживают лошадь. Когда он был уверен, что поблизости никого нет, он с ними разговаривал.

Под чехлом, покрывающим один из «яков», при свете «летучей мыши» хлопотали два механика. Когда Сарьян подошел, они даже не обернулись. Взглянув на них, он спросил:

— К утру закончите?

Один из механиков пожал плечами.

— Может быть… Но этот проклятый холод…

— Твой летчик сбил первого фрица, — сказал Сарьян. — Чтобы отметить это событие, механик должен отремонтировать еГо самолет в два счета.

— Да, конечно, — подтвердил механик. — Но его можно было бы отметить и рюмкой водки.

Сарьян лишь взглянул на него ничего больше, ни единого слова— и улыбнулся засиявшими глазами. Механик тоже улыбнулся и снова нырнул под капот.

— В пять часов я приду проверить, все ли в порядке, — сказал Сарьян.

Механик пробубнил что-то нечленораздельное. Его помощник бросил взгляд вслед капитану.

— Когда же он спит? — подумал он вслух.

— Никогда, — ответил механик. — Знаешь, бывают железные люди!

В нескольких шагах от них, на положенном по инструкции расстоянии от самолетов, Сарьян закурил. Окна столовой, занавешенные одеялами, все же немного пропускали свет. «Надо им сказать», — подумал Сарьян. Из столовой доносилась музыка, смех. «Весна, скоро прилетят аисты. Где-то они найдут себе место в этой заварухе войны? А впрочем, какое мне дело до аистов?»

Зачехленные самолеты казались просто темными пятнами на все еще покрытой инеем земле. В столовой кто-то очень громко засмеялся. «Это Виньелет», — подумал Сарьян и, решительно раздавив папиросу каблуком, направился к ближайшему самолету.

В темноте его ожидал «як».

В столовой стоял страшный шум, веселье было в разгаре. Французы угощали русских, обстановка была самая сердечная и непринужденная.

Кастор, совершенно изнемогающий, заявил, что не знает ни французского, ни русского и что единственный язык, который он отныне согласен понимать, — это папуасский. Впрочем, никто и не пытался понять друг друга. Слово было предоставлено музыке, танцу и дружескому похлопыванию по спине. Столы сдвинули к стенам, середина комнаты стала свободной. Шардон и Пикар соревновались с Зыковым, яростно отплясывая русскую.