Нортэнгерское аббатство

– В Оксфорде! В Оксфорде нынче не пьют, уверяю вас. Вообще никто не пьет. Едва ли встретишь человека, что выпивает больше четырех пинт разве что. Вот, к примеру, в последний раз, когда мы закатили вечеринку у меня в апартаментах, все думали, это неслыханно – что мы осушили где-то пять пинт на нос. Все сочли, что это необычайно. У меня-то пойло доброе, точно вам говорю. В Оксфорде редко где такое встретишь – может, тем все и объясняется. Но из сего вы уразумеете, сколько по обыкновенью там пьют.

– Да уж, я уразумела, – с жаром отвечала Кэтрин. – Я уразумела, что все вы пьете гораздо больше, чем, по-моему, стоит пить. Однако я уверена, что Джеймс столько не пьет.

Сим заявленьем вызван был громкий и неопровержимый отклик, из коего разобрать не удалось ни слова, за вычетом неоднократных восклицаний, едва ли не божбы, коя оный отклик расцвечивала, и по завершеньи его Кэтрин осталась еще крепче уверена, что в Оксфорде вина пьют много, и по-прежнему счастливо убеждена в сравнительной трезвости брата.

Засим все помыслы Торпа обратились к достоинствам экипажа, и Кэтрин предложено было восхититься живостью и свободой, кои являл жеребец, а равно легкостью, кою бег его, а равно качество рессор придавали движенью двуколки. Кэтрин старательно поддерживала его восторги. Превзойти их или же не дотянуть оказалось невозможно. Познанья Торпа и ее невежество в предмете, бойкость его излияний и ее робость исключали сие совершенно; в похвалах она не в силах была изобрести ничего нового, но охотно поддакивала всему, что он желал заявить, и в конце концов меж ними без малейших затруднений было уговорено, что выезд Торпа – безусловно совершеннейший образчик такового в Англии, экипаж его – роскошнейший, жеребец – наистремительнейший, а сам он – лучший возница.

– Вы же не всерьез сказали, господин Торп, – молвила Кэтрин, спустя время отважно сочтя, что вопрос абсолютно решен, и предложив некоторую вариацию на ту же тему, – что двуколка Джеймса сломается?

– Сломается! Боже правый! Вы хоть раз в жизни встречали подобную развалюху? Да в ней ни единой целой железяки нет. Колеса стерлись лет десять назад – а корпус? Да вы одним касаньем ее на куски развалите, ей-ей. Самая шаткая, к дьяволу, колымага, какую я только видал! Слава Богу, у нас получше. Меня и за пятьдесят тысяч фунтов не уговоришь две мили проехать в их драндулете.

– Ох, батюшки! – вскричала Кэтрин, немало перепугавшись. – В таком случае, умоляю вас, повернемте назад; если мы поедем дальше, они непременно пострадают. Прошу вас, вернемтесь, господин Торп; остановитесь, поговорите с моим братом, расскажите ему, какая опасность им грозит.

– Опасность! О Господи! Да в чем беда? Ну, сломается – кувыркнутся слегка, и все; грязи вокруг полно; плюхнутся весьма удачно. Ой, да ну их! Вполне крепкий экипаж, если разумеешь, как им управлять; такая колымага в хороших руках износится довольно, а потом еще двадцать лет прослужит. Да Боже мой! Я бы взялся за пять фунтов сгонять на нем в Йорк и обратно, не потеряв и гвоздя.

Кэтрин слушала в изумлении, не зная, как примирить два столь различных описанья одного предмета; воспитанье не дозволяло ей постичь наклонности болтуна, а равно понять, сколь многочисленны пустые утвержденья и бесстыдные враки, порожденные избытком тщеславья. Ее родные людьми были простыми и прозаичными и редко претендовали на любого рода остроумье; отец ее довольствовался разве что каламбуром, мать – поговоркою; за родителями не водилось привычки лгать, дабы придать себе веса, или утверждать то, что спустя минуту сами же опровергнут. В глубокой растерянности Кэтрин некоторое время обдумывала сию загадку и не раз едва не попросила г-на Торпа внятнее высказать его подлинное представленье о предмете, однако воздержалась, ибо сочла, что ему не слишком даются внятные представленья и проясненье того, что прежде он окутал двусмысленностью; равно остановило ее соображенье, что на самом деле он не стал бы подвергать ее брата и собственную сестру опасности, от коей с легкостью мог бы их избавить, и в конце концов Кэтрин заключила, что он, вероятно, полагает экипаж совершенно надежным, а посему более не волновалась. Сам Торп сию беседу, по видимости, начисто забыл и весь остаток разговора, а точнее, выступленья начал и завершил самим собою и своими заботами. Он поведал спутнице о лошадях, коих приобрел за гроши и сбыл за невероятные суммы; о скачках, где сужденье его безошибочно предсказывало победителя; об охоте, где он подстрелил больше птиц (хотя удачная позиция не выпала ни разу), чем все его товарищи вместе взятые; и описал некую отменную травлю паратыми гончими, в коей его предвиденье и уменье в управлении собаками исправило ошибки наиопытнейшего охотника, а отвага верховой езды, ни на миг не подвергнув его собственную жизнь риску, то и дело ставила препоны остальным, а посему, безмятежно подытожил он, многие тогда сломали шею.