Нортланд

Я вдруг улыбнулась. О, эта чудесная склонность нарциссических людей приписывать всем свое желание грандиозности и страх ничтожности. Себби и Рейнхард были не так уж далеки друг от друга.

Себби вздохнул.

— Вот, стоит заткнуть тебе рот, и ты начинаешь хамить мне мысленно. Ну да ладно, мы здесь не для того, чтобы ссориться. Дело в том, что ты имеешь некоторый доступ к офицеру Герцу, кажешься ему важной. И я хочу это использовать.

— Вы хотите подкупить меня? Но зачем, вы ведь можете получить все, что я знаю.

— Подкупать? Тебя?

Лицо Себби приняло капризное, злое выражение, затем он взял вишню, свет, забеливший точку на ее боку, кажется, развлек его.

— Знаешь, я всегда был богат. Это забавно, многие люди думают, что если ты богат, то с тобой не может случиться ничего плохого. Мы жили в особняке под Нордхаузеном. Красивое было место, и рядом такой лес — сочный до невероятности.

Себби говорил так искренне, с такой заразительной радостью, что я не могла не слушать его.

— Да, наш чудный дом был один на всю округу. Дальше только густая зелень, ручьи и озера. Совершенно дикое место. Его противоположностью был сад.

Себби закрыл глаза, но взгляд его словно бы не исчез, он держал меня.

— Там были розы, белые и красные. Моя матушка любила розы. Розы и снотворные порошки. И меня. Я был самым счастливым мальчиком на свете. Вы, — он кивнул солдатам. — Никогда не поймете, что значит быть любимыми с самого начала. Но да вам и не надо!

Он снова посмотрел на меня.

— Моя мать души во мне не чаяла. Однако, она была слабее моего отца.

— Зачем вы рассказываете мне такие личные вещи?

— А почему нет? Мы все равно едем, заняться, в принципе, нечем, а тебя слушать мне неинтересно.

— Понимаю.

— Мама называла меня птенчиком. Очень меня любила. Что до отца — он был единственным наследником крупного состояния. Только и делал, что проживал его. Мне никогда не нравилось, что на богатых бездельников смотрят сквозь пальцы.

Я подумала было, что Себби и сам такой, но его взгляд остановил мою мысль.

— Так вот, папенька очевидным образом спятил еще до моего рождения. Маме доставалось всегда. Я помню, однажды он воткнул ей в руку нож за ужином. Я тогда попытался ее защитить, но стало больно и мне. Нож был очень красивый — с цветами на рукоятке, такая тонкая работа по металлу, каждая линия идеальна. На нем тоже были изображены розы. Отец избивал меня, резал, а иногда он любил подносить огонь к моим пальцам. Я знал, что если отдерну руку, то мне будет больнее. Я всегда был хорошим мальчиком. Но однажды, мне тогда было двенадцать, я вдруг швырнул в него пепельницей. Это была отчаянная злость, которая не видит последствий. Я сделал это, и пару секунд был вне себя от радости. А потом отец схватил меня. Он привязал меня к кровати. Я смотрел на потолок, расписанный позолотой, и думал, что сейчас он что-нибудь мне отрежет. Отец обещал, что я никогда больше не забуду о послушании. А я думал, придется мне жить без пальца или, скажем, без кисти. Отец принес из кухни ножницы для мяса. Некоторое время он сидел на стуле рядом со мной, словно я был больным ребенком, а он боялся за меня и любил. Он смеялся, прижимая лезвия к моим пальцам и запястью, оставляя царапины. Я плакал. Чтобы отвлечься, я смотрел на картины, развешанные по стенам. Знаешь, многие из них были подлинниками. Тогда я научился ценить искусство. Оно вправду обладает обезболивающим эффектом. Это то, чего многие не поймут.

Я ощутила себя очень неловко. Эти подробности из жизни Себастьяна Зауэра казались совершенно лишними, но в то же время в них была магическая, возбуждающая сила. Отчужденный от мира дом посреди леса, красота драгоценной старины, безумный мужчина, имеющий контроль над маленьким мальчиком. Искусство и извращенность. Богатство и сумасшествие.

— А потом отец взял меня за руку, и я понял, на этот раз он не шутит. Если только все предыдущее вправду можно было назвать шуткой. Ножницы тоже были сказочно красивые, серебряные, с изящными завитками на рукояти. Их лезвия были готовы сомкнуться на моем указательном пальце. Я отвернулся и стал смотреть в окно. Ветер трепал белые занавески, за ними был лес, такой огромный, зеленый и свободный.

Я подумала, что чувствую себя Ниной Рохау, вынужденной слушать чьи-то болезненные откровения, не имея к ним, по сути, никакого отношения.

— Когда я услышал, как лезвие погружается в тело, я подумал, что это мое тело, только боль еще не чувствуется. Однако ее вовсе не последовало, и я не чувствовал слабости. Я обернулся и увидел маму. Папа падал, а она стояла. У нее в руках был нож, измазанный красной, как вишневый сироп, кровью. Она была растрепанной, испуганной и очень сильной. Этим же ножом она перерезала веревки, которыми отец привязал меня. Затем она издала крик, полный отчаяния, и снова вонзила в отца нож. Это уже не было нужно, но мама повторяла свое отчаянное движение опять и опять, а я сидел на кровати и смотрел. Я болтал ногами.