Нортланд

Мы с Роми не разговаривали. Я не знала, что ей сказать, как помочь ей жить дальше. У меня не было слов, не было соответствующего опыта, я боялась ее, как боятся слабых и больных людей. Не потому, что они могут причинить тебе вред, а потому, что ты можешь причинить вред им. Она казалась хрупкой, как стекло.

Мы спустились вниз и никто не остановил нас, словно бы мы не вполне существовали. На нас обращали внимания не больше, чем на плащ Рейнхарда. Он отмечался, проходил контроль, разговаривал с кем-то, а мы стояли тихо, боясь лишний раз вдохнуть. Я больше не переживала о том, что я невидима. Я хотела сократить свое существование до как можно более крохотного масштаба, я хотела, чтобы никто меня не замечал.

Трагедия и одновременно грамотная политическая стратегия Нортланда заключалась в том, что любого человека можно было довести до такого состояния. Разными методами, но любого. И вот уже никому не хочется быть видимым, значимым, реальным. Я понимала, что после этой ночи смогу принять много больше. Права, обязанности, общество — все это были просто слова по сравнению с тем, что происходило в Доме Жестокости. Все, что мне нужно было теперь — это покорность, гарантирующая, что я останусь целой хотя бы ненадолго.

Даже не навсегда. Быть может, крошка Эрика Байер, ты не героиня, но разве ты готова быть героиней с избытком воли и недостатком конечностей?

Дом Жестокости однажды явят Нортланду официально, когда все будут готовы. И тогда станет ясно — может быть еще хуже. Дом Жестокости нужен, чтобы показать, что значит хуже, где на самом деле ужас и боль.

Мы вышли на улицу, я увидела рассвет — серо-розовый, готовый засиять, победный. Я как никогда почувствовала, насколько мир неотделим от меня, как сильно он (а вернее мой способ видеть его) выражает все мои беды, надежды и чаяния. Я выжила, и Роми шла рядом со мной, так что можно было почувствовать тепло ее руки, если сосредоточиться. Рейнхард вклинился между нами, приобнял нас обеих, и мы прошли мимо вышедших на смену охранников с серьезными, сонными лицами.

А ведь это были люди, выросшие главными героями своего непрерывного внутреннего спектакля и способные производить в голове не только слова. Но я понимала. Кто угодно сделает что угодно снаружи Дома Жестокости, лишь бы не оказаться внутри.

Солдаты разъезжались. Машины их казались мне отдохнувшими этой долгой ночью, да и сами солдаты выглядели свежими, словно бы крепко спали положенные восемь часов. Кое-кто из них вел с собой людей из Дома Жестокости. Все равно, что кошка, схватившая полуживую мышку, чтобы поиграться с ней еще. Я ничего не могла спросить у Рейнхарда, язык прилип к небу самым капитальным образом, казалось любое слово будет стоить мне крови и плоти. Я шла, запахнув халат, чтобы не было видно платье Дома Милосердия. Роми совершенно не стеснялась, ее заботы были насущнее, физиологичнее моих.

И обе мы выглядели как шлюхи, которых Рейнхард забирает себе, чтобы, может быть, перекусить нами на завтрак. Охрана смотрела на нас безразлично, их явно занимала возможность выпить кофе, когда все разъедутся.

Рейнхард открыл перед нами дверь машины, и мы сели. Машина была черной, но салон ее — идеально белым. Я подумала, что Роми запачкает его. А потом подумала еще, что это ничего страшного. Рейнхард сел рядом со мной и отдал распоряжения водителю. Он назвал мой адрес.

— На обратном пути, — сказал он. — Отвезешь меня в Рейнстофф, я голоден, как волк.

А я подумала, что это тот самый лакированный ресторанчик, в котором обед стоит столько же, сколько мое лучшее платье. Рейнхард достал портсигар, вынул сигарету и с наслаждением закурил, выпустив дым через нос. Он включил кондиционер, и я почувствовала нежные потоки воздуха, холодные и приносящие облегчение, способные остудить даже эту ночь.

Я не раскрывала рта, пока Рейнхард не опустил стекло между нами и водителем. Я смотрела, как он курит, с невероятным обаянием удовольствия в каждом движении, чувственным погружением, которое казалось мне почти сексуальным.

— Солдаты увозят девушек.

— Не только девушек. Я ничьи вкусы осуждать не собираюсь.

— Так вот, они вернут их обратно?

Рейнхард вдруг засмеялся, это был остаток вчерашнего голода, пузырек в шампанском, секундный всплеск. Он сказал:

— Конечно, вернут. Иначе с их стороны это будет не экономно. У нас в Нортланде не бесконечное количество людей. Чаще всего никто не умирает. Хотя, конечно, бывают случайности.

Он посмотрел на Роми. Туфли ее (вернее фрау Бергер) стояли на полу, Роми же обняла колени, сжавшись в углу, она прислонилась лбом к стеклу и наблюдала за тем, как мы покидаем Дом Жестокости. Губы ее шевелились, но ни звука не срывалось с них.

— И сколько…сколько тебе нужно?

— Мне? Пока не знаю. Мы были здесь дважды. Все индивидуально. В среднем ночь в неделю, может быть в пять дней, если время выдалось тяжелое. Есть и те, кто ходит сюда через день, но это дурной тон. Значит, не умеют организоваться и расходуют излишнюю энергию.

— А где Ханс и Маркус?

Рейнхард постучал себя пальцем по виску.

— Вы всегда ходите вместе?