Норвежский лес

— Нет, у нас все было не так просто, как может показаться. Если подумать, мы в самом начале встретились на грани жизни и смерти.

— Если память о Наоко болит в тебе, ты не погасишь эту боль всю жизнь. Если сможешь из нее что-нибудь для себя вынести — выноси. Но при этом стань счастлив с Мидори. Твоя боль не имеет к ней никакого отношения. Если ты будешь продолжать делать больно ей, случится непоправимое. Поэтому хоть тебе и горько — крепись… Вырасти, наконец, и стань взрослым. Чтобы сказать тебе это, я плюнула на то заведение и специально приехала сюда. В этом поезде-гробе.

— Я это понимаю, но еще не готов… Такие были похороны… Люди не должны так умирать.

Рэйко вытянула руку и погладила меня по голове.

— Мы все когда-нибудь так умрем. И я, и ты.

Пройдя минут пять вдоль реки, мы добрались до бани, а когда вернулись домой, немного полегчало. Откупорили бутылку вина и пили его, сидя на веранде.

— Ватанабэ, принеси-ка еще один бокал.

— Сейчас. Зачем?

— Устроим поминки Наоко, — сказала Рэйко. — Не грустные.

Я принес бокал, Рэйко наполнила его до краев и поставила на светильник в саду. Затем уселась на веранде, откинувшись на столб, прижала к себе гитару и закурила.

— И еще — принеси, если есть, спички. Чем крупнее, тем лучше.

Я сходил за спичками и сел с нею рядом.

— Выкладывай здесь спички после каждой мелодии. Я сыграю все, что умею.

Первым делом она тихо и красиво исполни!a «Dear Heart» Генри Манчини.

— Ведь ты эту пластинку Наоко подарил?

— Да. На Рождество в позапрошлом году. Она очень любила эту мелодию.

— Я тоже. Такая добрая и красивая… — Она повторила еще раз несколько пассажей и отпила вина. — Ну что, сколько я успею сыграть, пока не захмелею? Слышь, а ведь совсем не грустная панихида, верно?

Рэйко заиграла «Битлз» — сначала «Norwegian Wood» и «Yesterday», затем «Michelle» и «Something», «Here Comes The Sun» и «Fool On The Hill». Я выложил семь спичек.

— Уже семь, — сказала Рэйко, отпила вино и закурила. — Эти парни наверняка знали всю горечь и доброту жизни.

Этими парнями, конечно же, были Джон Леннон и Пол Маккартни, а вместе с ними и Джордж Харрисон.

Несколько погодя, она затушила сигарету и опять взяла в руки гитару. Следующими были «Penny Lane», «Black Bird», «Julia», «When I’m Sixty Four», «Nowhere Man», «And I Love Her», «Hey, Jude».

— Сколько уже?

— Четырнадцать, — сказал я.

— Уф-ф, — вздохнула Рэйко. — Может, сам сыграешь?

— У меня плохо получается.

— Ну и что?

Я принес свою гитару и очень неуверенно, но все же сыграл «Up On The Roof». Рэйко тем временем передохнула и неспешно покурила, выпила вина. Стоило мне закончить, она захлопала в ладоши.

Затем из-под ее пальцев нежно и красиво зазвучали «Павана на смерть инфанты» Равеля и «Лунный свет» Дебюсси.

— Я разучила эти мелодии уже после смерти Наоко, — сказала Рэйко. — Ее музыкальные пристрастия так до конца и не оторвались от сентиментализма.

И она сыграла несколько композиций Бакараха — «Close То You», «Raindrops Keep Falling On My Head», «Walk On By», «Wedding Bell Blues».

— Двадцать, — сказал я.

— Я прямо ходячий музыкальный автомат, — весело сказала Рэйко. — Увидели бы все это мои бывшие преподаватели консерватории, их бы перекосило.

Она отпила вина и с сигаретой в зубах играла одну за другой все, что знала: около десятка мелодий боссановы, Роджерса и Харта, Гершвина, Боба Дилана, Рэя Чарлза, Кэрол Кинг, «Бич Бойз», Стиви Уандера, «Ue-wo muite arukou»[63], «Blue Velvet», «Green Fields», — в общем, все подряд. Иногда закрывая глаза, склоняя набок голову, напевая про себя.

Когда закончилось вино, мы пили виски. Я выплеснул вино из бокала на гранитном фонаре в саду и наполнил его виски.

— Сколько уже?

— Сорок восемь.

Сорок девятой Рэйко сыграла «Eleanor Rigby», пятидесятой — повторила «Norwegian Wood», после чего дала отдохнуть рукам и просто пила виски.

— Пожалуй, хватит.

— Вполне, — ответил я. — Более чем достаточно.

— Вот, Ватанабэ. Постарайся забыть о печальных похоронах, — сказала Рэйко, глядя мне в глаза. — Помни только эти. Ведь, хорошо было, правда?

Я кивнул.

— Напоследок, — сказала Рэйко и сыграла пятьдесят первой свою любимую фугу Баха.

— Слышь, Ватанабэ, позанимаешься со мной этим? — тихо сказала Рэйко, окончив играть.

— Странно. Я тоже об этом подумал.

В темной зашторенной комнате мы с Рэйко обнимались, словно так и должно было быть, и хотели друг друга. Я раздел ее, снял рубашку, брюки и трусы.

— Знаешь, я прожила странную жизнь, но даже представить себе не могла, что с меня будет снимать трусы мужчина на девятнадцать лет моложе.

— Я не настаиваю.

— Ладно, снимай, — сказала она. — Только не расстраивайся, увидев мои морщины.

— Они мне нравятся.

— Сейчас заплачу, — прошептала Рэйко.

Я целовал ее тело, а когда попадались морщины, обводил языком их линии, дотрагивался рукой до почти плоской, как у подростка, груди, мягко покусывал соски, вставил палец в теплую влажную вагину и начал им двигать.

— Слышь, Ватанабэ. Не туда. Там — простая морщина.

— Все бы шуточки, да? — изумился я.