Норвежский лес

Некоторое время мы шагали молча. Тропинка свернула от забора фермы и вывела на круглую, как пруд, поляну, окруженную лесом.

— Иногда просыпаюсь по ночам, и становится жутко, — прижимаясь к моей руке, сказала Наоко. — Кажется, я так и останусь ненормальной и никогда не поправлюсь. Состарюсь и закончу здесь свои дни. От одной мысли до костей пробирает дрожь. Страшно. Горько. И холодно.

Я обнял Наоко и прижал ее к себе.

— Иногда чудится, будто Кидзуки манит меня, протягивая руку из темноты. «Эй, Наоко, мы с тобой неразлучны». Он говорит так, а я не знаю, что делать.

— И что ты делаешь тогда?

— Только не подумай ничего.

— Не подумаю.

— Прошу Рэйко меня обнять. Толкаю ее, ныряю к ней постель. Она обнимает меня, а я плачу. И гладит мое тело, пока не согреюсь. Как это по-твоему — странно?

— Ничего странного. Только вместо Рэйко обнимать тебя хочется мне.

— Сейчас… обними… здесь… — сказала Наоко.

Мы обнялись, присев на сухую траву. Наши тела полностью утонули в ней, и видно было только небо и облака. Я осторожно положил Наоко на землю. Ее тело было теплым и мягким, а руки хотели меня. Наши губы слились в поцелуе сами.

— Послушай, Ватанабэ, — раздалось возле моего уха.

— Что?

— Хочешь со мной спать?

— Конечно.

— А подождать можешь?

— Конечно, могу.

— Мне сначала нужно разобраться в себе. Разобраться и стать подходящим для тебя человеком. Потерпишь до тех пор?

— Конечно, потерплю.

— Сейчас твердый?

— Лоб?

— Дурак! — прыснула Наоко.

— Если ты о том, встал или нет, то, конечно, да.

— Прекрати это свое «конечно».

— Хорошо, не буду.

— Как это — тяжело?

— Что?

— Когда твердый?

— Тяжело? — переспросил я.

— Ну, в смысле, тягостно?

— Как посмотреть.

— Давай помогу?

— Рукой?

— Да, — сказала Наоко. — Если честно, он уже долго тычется в меня — аж больно.

— Так лучше? — спросил я, немного сдвинувшись.

— Спасибо.

— Послушай, Наоко…

— Что?

— Сделай, а?

— Хорошо, — улыбнулась Наоко. Она расстегнула мне ширинку и взяла в руку твердый пенис.

— Теплый, — сказала она.

Я остановил Наоко, когда она начала было двигать рукой, расстегнул пуговицы на ее блузке, застежку лифчика, и прильнул губами к мягким розовым грудям. Наоко закрыла глаза и начала медленно двигать пальцами.

— Классно у тебя выходит, — сказал я.

— Будь умницей — молчи, — ответила она.

Кончив, я обнял ее и еще раз поцеловал. Наоко поправила лифчик и блузку, я застегнул ширинку.

— Теперь будет легче идти? — поинтересовалась она.

— Благодаря тебе.

— Тогда, если не возражаешь, давай пройдемся еще немного.

— Давай, — ответил я.

Мы прошли луг, рощу, еще один луг. Наоко рассказывала мне о смерти своей старшей сестры.

— Я не говорила об этом почти никому, но хочу, чтобы ты знал, — сказала она. — У нас была разница в шесть лет. Мы были совершенно разными, но это не мешало нам ладить. Мы ни разу не ругались. Нет, правда — видимо, разница была такой, что даже не давала нам ссориться.

Что бы сестра ни делала, она всегда стремилась стать первой. В учебе, в спорте. Она и была, и слыла прирожденной заводилой — но доброжелательная, спокойная. Парни к ней тянулись, учителя баловали. Она целых сто грамот собрала. В любой школе есть хотя бы одна такая девчонка. Я ее так расписываю не потому, что она была моей сестрой. Она не зазнавалась, не важничала, не задирала нос и не любила привлекать к себе лишнее внимание. Просто за что бы ни бралась, как-то естественно становилась лучшей.

И я с малых лет решила тоже стать красивой, — продолжала Наоко, вертя в руках колосья мисканта. — Еще бы: вокруг меня только и говорили, что о сестре — какая она умная, какая хорошая спортсменка, какая у нее безупречная репутация. Как ни крути, опередить ее в чем-то было практически невозможно. Только лицом я вышла капельку лучше ее. Потому родители и задумали вырастить меня красивым ребенком. Потому и отдали с самого начала в такую школу. Бархатное платьице, блузка с оборками, лакированные туфельки, уроки пианино и балета. Но при всем при этом сестра меня очень любила. Как свою маленькую хорошенькую сестренку. Покупала и дарила мне всякие мелочи, водила с собой в разные места, следила, как я учусь. Даже иногда брала меня с собой на свидания. Классная была сестра.

Не знаю, что заставило ее решиться. Как и Кидзуки. Все — то же самое. И возраст — семнадцать, и никаких намеков до самой смерти, и записки не было… Ведь сходится?

— Да, — ответил я.

— Все только и говорили: мол, шибко умная, книжек начиталась. Действительно, она много читала. Много книг после ее смерти читала уже я. На страницах я находила ее пометки, засушенные цветы, письма ее парня — и всякий раз не могла сдержать слез. Горько.

Наоко некоторое время молча крутила колосья мисканта.