Носорог для Папы Римского

Бернардо развлекался на гребной лодке, Альфредо занимался навигацией на полуюте, Диего налегал на румпель или пребывал неподвижным в каюте, Руджеро же суетился на нижних палубах, и его деловые отметки выглядели теперь внезапными желтыми высыпаниями, покрывавшими кожу злосчастного пациента, а самого его на протяжении всех ночей не оставляла лихорадочная тревога по поводу того, что все сооружение может просто разломиться пополам, развалиться на куски, даже раствориться… Все это, однако же, не затрагиваю Сальвестро. И Уссе. Сколько еще ей теперь оставалось?

Она в одиночестве стояла на полубаке — носовая фигура, вырезанная из эбенового дерева, — с такой сосредоточенностью устремив взгляд вдоль узкого коридора их курса, что, появись по левому или по правому борту киты или водовороты, она бы на них не взглянула даже мельком. Она укоренилась там, и «Лючия» следовала вперед, ведомая не чем иным, как силой ее воли. Никто не смел ее отвлекать. Скоро Уссе доставит их к огромному смутному пятну, которое они обогнули и вдоль которого проплыли. Его пыль уже была с ними. Там было их будущее, ожидавшее, когда придет время поселиться в их раскачивающихся телах и отнять их силу, пока она будет резвиться среди них, такая же непроницаемая, как сейчас. Наблюдая за ней, Сальвестро чувствовал себя вором. Только величайшая, устрашающая решимость могла бы объяснить ее поступки. Что она чувствовала, обращая нож против бунтовщиков? Какая огромная и узловатая рука обкатывала ее собственную, когда она вырезала в их плоти знаки своих намерений? Наблюдения ничего не давали Сальвестро. В отсутствие Уссе Диего впадал в расслабленные грезы, характер его помимо воли размягчался. При девушке к нему возвращалась целеустремленность. Он верил в нее, и Сальвестро видел, как наступления и отступления ее воли отражались на оцепенелости солдата. Она заселяла его, когда это было ей по нраву. По своему усмотрению она становилась инструментом его избавления от опалы. Или же все они были орудиями ее возвращения, и все другое ничего не значило. Он не понимал. Альфредо первым крикнул: «Земля! Земля по правому борту!» — но Уссе, должно быть, увидела ее намного раньше старого моряка. Она не шелохнулась, даже не повернулась. Они проплыли мимо берега Мины и Невольничьего берега. Теперь они находились восточнее того и другого. Береговая линия была здесь обозначена странным лесом, простиравшимся вверх и вниз по побережью, насколько хватало взгляда, лесом, растущим из моря, или набором бессчетных островков, или зарослями, прорезанными тысячами ручьев и протоков, — зарослями неведомых деревьев, корни которых торчали высоко над водой. Они плыли вдоль этого берега добрую часть дня, и Уссе ничего не говорила. Уже почти наступили сумерки, когда растущие из моря необычные деревья остались за кормой и с подветренной стороны открылся залив. Окаймленный пальмовыми деревьями и питаемый широкой рекой, он был первым разрывом в бесконечной поросли. Сальвестро видел, как напряглось тело Уссе, когда она озиралась, скользя взглядом то вперед, то назад. Потом она простерла вперед руки и выкрикнула что-то на неизвестном ему языке. Мужчины собрались на палубе и смотрели на нее снизу вверх. Она разговаривала сама с собой на собственном языке, вне их, уже далекая и такая же непроницаемая для их взглядов, как затененная масса суши, заполнявшая горизонт впереди нее. Но вот Уссе порывисто обернулась, и всех потрясло ее внезапно ожившее лицо.

— Родина! — крикнула она. — Моя родина!

V. Нри

Представьте себе крошечный ручеек, который пробивается из стены ущелья, смачивает покрывающий скалы мох и собирается в выемке на вершине темно-красного гранитного утеса. Из углубления вытекает ручей и вскоре соединяется с двумя другими, едва ли большими, чем он сам. Они, берега которых отстоят друг от друга не более чем на шаг, смешиваются — Темби, Таминконо и Фалико, — бурлят и пузырятся, блестят на солнце, когда тенистое ущелье внизу сменяется засушливой саванной, и устремляются на северо-восток в соответствии с уклоном скального ложа. Океан ждет, когда настанет пора принять эту речушку, — новорожденный поток становится вдвое сильнее, и два дня течения на запад привели бы его к морю… Однако, извиваясь между возвышенностями своих родных мест и пустыней, раскинувшейся к северу, разбухая от маленьких притоков, слепо направляясь вперед по затопляемым равнинам, не знавшим вкуса воды со времени озеленения сахеля, поток становится широкой мелководной рекой, в забытье стремящейся туда, где рельеф площе, под молотами-близнецами солнца и ветра. Притоки сдаются, но река продолжает течь. Облака, соблазнительно зависшие над дальними горами, не беременны ничем, кроме пыли. Сами же горы — это дюны, ландшафт самого низкого звания. Что происходит, когда происходить больше нечему? В песках?