Носорог для Папы Римского

«Если»? Всю зиму Ханс-Юрген наблюдал, как приор глубже и глубже погружается в себя, преследуя какие-то собственные цели. Каждый раз, являясь за Сальвестро, чтобы препроводить его в кладовку для брюквы, он видел на лице обитателя той дальней кельи отсутствующее, нездешнее выражение, какое бывает у изобретателя, работающего над неким фантастическим сооружением: рука тянется за инструментами и находит их не глядя, потому что перед глазами стоит чудовище, созданное его воображением и фантазией. На предложения Ханса-Юргена возобновить службы в здании капитула, на его рассказы о своенравии монахов приор отвечал слабыми, уступчивыми кивками, но ничего не предпринимал. Выслушивая доклады о небрежении и различных проступках братии, он лишь печально качал головой. Рассказы о настоятеле возбуждали некоторый интерес, но и то лишь потому, как догадывался Ханс-Юрген, что после его смерти непременно возникнет вопрос о руководстве монастырем, и вряд ли он решится в пользу отца Йорга. Несколько раз Ханс-Юрген заставал его сидящим на корточках возле одра больного: приор вглядывался в маразматическое лицо старика, тот не замечал его присутствия — да и вряд ли он замечал чье-либо присутствие, — но все равно казалось, будто оба ждут какого-то знака, события, знамения. Йорг выцарапывал что-то на листе пергамента, который торопливо сворачивал при появлении Ханса-Юргена, словно в содержании этого листа или в самой окружавшей его атмосфере секретности было что-то постыдное. Свиток он хранил за коробом с книгами. Ханс-Юрген его видел. Это была карта. Ничего ему не говорившая.

Значит, все-таки не «если?», но «что?». И Герхард был прав, обратив свое пылающее злобой лицо к бродягам, которых монастырь приютил по решению приора — решению, в котором его никто не поддерживал. Зимой нечем занять себя, разве только приспосабливаться к обстоятельствам, однако присутствие чужаков по-прежнему будоражило молодежь и даже теперь вызывало подозрения и негодование у старших братьев. Ханс-Юрген поднялся, чтобы уйти, но рука Герхарда легла ему на плечо — уговоры теперь больше походили на слабо завуалированные угрозы. Он глядел на свои испещренные старыми шрамами ладони, а Герхард спросил: так что, он с ними? Под «ними» он подразумевал двух бродяг в кладовке для брюквы и приора. Ему захотелось крикнуть: «Нет! Нет! И никогда с ними не был!» Боже, уже поздно, он уже слишком стар, чтобы приносить себя в жертву, он не безумец, не святой… Кто из них прав? Герхард? Йорг? Не посягай… Не отчаивайся… Тать в нощи похитит его, и свяжет, и унесет прочь. Но что за тать?

И когда? Не слышно ни ангелов, ни труб. Тогда отдало море мертвых, бывших в нем… нет, не то, не то. Тревожный набат едва слышится, но он есть — это звуки, которые раздаются из их крошащейся, рассыпающейся церкви, это тяжелое дыхание настоятеля, это братия, бесшумно расколовшаяся на два лагеря, словно между двумя островами, прежде сомкнутыми, ныне образовался проток, пролив, по которому устремились воды нового моря, а острова продолжают и продолжают расходиться, пока наконец не будут видимы одновременно только Господу.

Когда быстрые и яростные дожди узедомской весны сменились более привычной моросью и туманами, Ханса-Юргена одолела смутная тяга к бесцельным блужданиям. Зима приковывала его к монастырю. Теперь же пора было вскапывать, возделывать фруктовый сад и огород, крыша дортуара тоже нуждалась в починке, однако… Его тоже охватила леность, бездеятельность, отравившая всю остальную братию, и он не мог найти в себе энергии, чтобы организовать рабочие бригады. Да если бы он и принялся за это дело, кто бы его послушался? В монастыре с ним по-прежнему здоровались Хеннинг и Фолькер, а также Флориан и Иоахим-Хайнц. Хайнц-Иоахим? Возможно. А кто еще? Только послушники.