Ностальгия

«Они познакомились у меня в доме. Мне хорошо запомнился этот день. Я зачем-то вышла из комнаты. Когда я вернулась, они сидели рядом на диване. По их взволнованным лицам я поняла: так было у Дункан с Есениным. Встретились, взметнулись, метнулись. Поэт к поэту. В народе говорят: «Любовь с первого взгляда…»»

Разумеется, это слишком женские восторги. Тарковский был на пятнадцать лет моложе и был ею увлечен как поэтом, он любил ее стихи. Даже сама Цветаева писала:

«Ко мне не ревнуют жены:

Я голос и взгляд».

Поэты, близкие Марине, как могли стремились ей помогать. «В то время все настоящие люди, как, например, Маршак, Тарковский, Левик и многие другие, ценя ее талант, устраивали ее блестящие переводы с грузинского и других языков в журналы и издательства. Но многие трусы и подхалимы боялись того, что она бывшая эмигрантка, ее игнорировали и с ней не здоровались», — вспоминала ее старинная знакомая Елизавета Тараховская.

Они встречались, гуляли, были в общих московских домах, читали стихи, и сегодня трудно переоценить значение этих встреч.

Однажды где-то на литературных «посиделках» Тарковский прочитал свои стихи:

«Стол накрыт на шестерых —

Розы да хрусталь…

А среди гостей моих —

Горе да печаль…»

Марина Ивановна ответила Тарковскому стихами, написанными 6 марта 1941 года:

««Я стол накрыл на шестерых…»

Все повторяю первый стих

И все переправляю слово:

— «Я стол накрыл на шестерых»

Ты одного забыл — седьмого.

Невесело Вам вшестером,

На лицах — дождевые струи…

Как мог ты за таким столом

Седьмого позабыть… седьмую».

Стихотворение заканчивается строками:

«…Никто: не брат, не сын, не муж,

Не друг — и все же укоряю:

— Ты, стол накрывший на шесть душ,

Меня не посадивший с краю».

Все та же таинственность жизни: стихи к Арсению были последними стихами Марины.

Как часто мы путаем реальности и степень их значительности. «Для меня в жизни прежде всего работа и семья, все остальное — от избытка сил», — призналась Цветаева однажды литературоведу и своему приятелю Тагеру.

Смерть Марины Ивановны в Елабуге (где в эвакуации жила семья и мать Арсения Александровича) по силе и глубине удара была равна событиям войны, ее трагедиям. Их отношения, неповторимая личность, отчаяние последних дней жизни вонзились в сердце поэта навсегда.

Цветаевой он посвятил два цикла: «Памяти Марины Цветаевой» — шесть стихов, «Чистопольская тетрадь» — десять — и еще одно стихотворение. В этом его ответ. Поэту по-настоящему близки только поэзия и поэты. Он знает их другим чувством и другим измерением сознания. Древний из глубин стон-плач.

«Я слышу, я не сплю, зовешь меня, Марина,

Поешь, Марина, мне крылом грозишь, Марина,

Как трубы ангелов над городом поют,

И только горечью своей неисцелимой

Наш хлеб отравленный возьмешь на Страшный Суд».

«Зову — не отзывается, крепко спит Марина.

Елабуга, Елабуга, кладбищенская глина» —

это в ноябре 1941 года.

И через двадцать два года, в 1963, году крик отчаяния, страсть не теряет напряженности. Читать такие стихи трудно, они вовлекают тебя в свою глубину, в библейскую интимность.

«Не первородству, —

Я отдам

Свое, чтобы тебе по праву

На лишний день вручили там,

В земле, — твою земную славу…»

Только земные страсти конечны. Такая поэтическая боль, видимо, никогда.

Арсений рвался на фронт. Патриотизм Тарковских, никогда не был публичной риторикой. Но война — это другое. Это открыто. Это долг перед Родиной, защита достоинства земли и дома. И редкие для него по открытости чувств стихи:

«Русь моя, Россия, дом, земля и матерь,

Ты для новобрачного — свадебная скатерть».

Стиху предпослан эпиграф: «Кони ржут за Сулою» из «Слова о полку Игореве».