Ностальгия

«Сволочь империалистическая», – бросает он мне как можно презрительнее. Я чувствую при этом, что значения произнесенного слова он не понимает. Просто так его учил говорить командир революционной ячейки. Капрал отпирает массивную дверь, меня толкают в темную арку. Короткий коридор с тусклым освещением, разбитый паркет, переполненный приемник мусоросборника. Революционный мусор. Свиньи и есть, думаю я, задерживая дыхание. Чего бы не коснулась рука революционеров – оно тут же становится липким и вонючим. Истертая каменная лестница в подвал. Считаю этажи. На минус третьем – зарешеченная дверь под пыльным светильником. Крестьянин-боксер стучит ногой по обитой железом двери.

– Quem vai?* – слышится из-за решетки молодой голос.

– Говори по-человечески, деревня! – хрипло орет боксер. – Fale em imperial, idiot!**

– Кто идет! – доносится в ответ с жутким акцентом.

– Пополнение тебе. Открывай.

– Пароль? – старательно выговаривает часовой.

– Сейчас дам по твоей тупой башке, вот и будет пароль, – обещает боксер.

После небольшой паузы раздается щелчок замка. Видимо, пароль оказался правильным. Один из конвоиров остается у входа. Технический этаж, судя по трубам и вентилям на одной из стен, превращенный в застенок пополам с гауптвахтой, шибает в нос таким амбре, что задерживать дыхание становится бессмысленным – запросто откинешь копыта. Дышать ртом тоже идея так себе. Какая-то подвальная разновидность джунглевого гнуса клубится вокруг, норовя забраться во все щели. Ряд грубо сваренных решеток тянется до самого конца помещения. Часовой с тяжелым многозарядным дробовиком на плече – такой же зачуханый пацанчик, который дежурит у ворот, разве что постарше немного, мысли его тусклы и беспросветны, как и окружающее нас пространство, я не понимаю ни слова – он даже думает по-португальски, а я с детства не полиглот. Португальский я знаю на уровне «quanto este esta?» – сколько это стоит, чтобы можно было спросить дорогу или купить пива в Латинских кварталах. Из-за решеток на нас равнодушно смотрят изможденные лица. Носы заострились на бледных щеках – мертвецы, которые живут по инерции. Скоро и я таким буду. Если повезет. Останавливаемся у дальней стены. Надо же – одиночная камера. Какой почет! Что и говорить, приятно, когда тебя уважают.

Часовой звенит связкой с примитивными ключами, отпирает замок. Решетка распахивается с противным скрипом.

– Ваш номер, сеньор, – говорит мне боксер и толкает в спину.

– А это? – спрашиваю я, показывая скрученные руки.

– Обойдешься, собака, filho do jackal.

– Чего? Говори по-человечески, – передразниваю я его.

– Сын шакала, – боксер хлопает решеткой так, что я едва успеваю отскочить. Пыль сыплется сверху.

– Твоему начальнику это не понравится, вот увидишь, – зачем-то вру я, сузив глаза со значительным выражением. Хотя вряд ли это движение заметно – синяки и отеки вокруг глаз такие, что я могу даже подмигивать – никто и не заподозрит.

– Когда тебя будут пытать, собака имперская, я тоже приду, – говорит боксер.

Чувствую, как он накручивает свою злость. Как будто не уверен в чем-то. Ах, вон оно что! Он недавно из тюрьмы, где сидел за драку, изъявил желание вступить в ряды революционной армии и потому был отпущен. Тут он пока никто и звать его никак. Вот и режется почище молодого лейтенанта.

– Я не тот, за кого себя выдаю, – говорю громко. – Развяжи руки, и я на тебя не пожалуюсь.

Сомнения громилы растут. Уж больно нагло ведет себя этот имперец. Вроде бы к смерти должен готовиться, а не похоже. Как тот шибзик, которого боксер отметелил на прошлой неделе в пивной. Тот тоже пытался что-то сказать, когда боксер выколачивал из него дух. Что-то вроде «seguranca revolucionaria» – Революционная Безопасность. Когда прибыла революционная полиция, выяснилось, что шибзик, которому боксер разбил физиономию за то, что тот облил его пивом, стукач местной СБ. Пришлось отдать ему все деньги, экспроприированные во время обысков у арестованных, и пообещать, что будет еженедельно докладывать о разговорах сослуживцев.

– Сегуранца революсионариа, – с загадочным видом произношу подслушанную фразу.

– Ладно, встань спиной к решетке, – говорит громила неохотно. В его мозгах шевелится паническое: «Да что ж за гадство такое! Кому ни дашь по харе – кругом эта гребаная Безопасность!»

Разминаю затекшие руки. Кивком подзываю боксера.

– Не болтай, смотри. После договорим, – говорю веско.

– Ясно, чего там, – совсем скисает громила.

Он напуган тем, что ему больше нечего мне дать. В загашнике остались пара золотых зубов, что он выдрал у врагов революции перед расстрелом. Вряд ли такая шишка, как я, этим удовлетворится.

– Эй, Марселинью! – окликаю его через прутья решетки.

Он подскакивает, словно от пинка. Оглядывается пугливо. «Точно шкура, – думает он, – даже имя мое знает».

– Не болтай, – еще раз напутствую я, – и кончай зубы у мертвецов дергать.

Громила уходит, опустив плечи, как на эшафот.

– Чего там? – спрашивает его напарник, впервые открывший рот.

– А... – боксер досадливо машет рукой.

Двери за ними захлопываются.