Ностальгия

Я поворачиваюсь и нос к носу сталкиваюсь с сержантом Корпуса морской пехоты в нелепом штатском прикиде. С Эрнесто Фаром, или с Гусеницей. С Гусом, собственной персоной.

– Твою мать, Француз, – только и может сказать Гус, и мы крепко обнимаем друг друга.

В зеркальном отражении за стойкой я вижу, как на нас, двух обнимающихся здоровенных мужиков, исподтишка пялится допивающий кофе клерк за столиком. И Лейла тоже смотрит с нескрываемым любопытством. Она еще не поняла в чем дело, и мысль о том, что я скрытый гомик, для нее чрезвычайно нова и интересна.

–4–

– Гус, сволочь ты этакая, сколько лет мы с тобой не виделись? – интересуюсь я, усаживаясь за столик.

– Столько не живут, Француз, – весело скалится Гус. Отхлебывает пива, одобрительно кивает, глядя на кружку. – А ты изменился. Помягчел. Спишь вволю, потребляешь много овощей и злаков?

– Гус, хватит сленга, давай поговорим как люди. Я уже пятнадцать лет, как завязал.

– Это ты завязал, а я только что оттуда. И для меня это никакой ни сленг, чугунная твоя башка, – он снова отхлебывает пива, задумчиво щурится, – Пятнадцать лет... как время летит...

– Гус, ты как привидение. Я уж позабыл, нахрен, все. Все говно забылось, остались только какие-то размытые картинки. Помнишь, как мы жили в Марве?

– Совсем ты старик стал, Француз. А такой кабан был в поле... Хрена там помнить – дыра дырой. Только пиво там и хорошее, да девки недорогие. Я только вчера оттуда. И дерьма там сейчас – выше головы, – говорит Гус.

Некоторое время мы молчим. Гус сосредоточенно жует острый мясной рулет.

– Кто ты сейчас – штаб? – интересуюсь я.

– Да нет, бери выше. Воррент я.

Гус снова прикладывается к кружке. Я делаю Сэму знак повторить. Качаю головой.

– Служака, мать твою. Взвод дали?

Гус кивает.

– Альфа-три, первый третьего.

– Давно?

– Года три тому.

– Надо же, ты – и унтер. С ума сойти, – я никак не могу представить громилу Гуса в подофицерской форме.

Сэм приносит нам еще по кружке.

– Чем занимаешься? Женился, поди? – спрашивает Гус.

– Есть подруга. Закачаешься, какая, – хвастаюсь я, – Железками понемногу приторговываю.

– Не женился? А чего ж тогда слинял?

– Да как тебе сказать. Это сейчас все хорошо вспоминать. А тогда достала меня тупость эта. До печенок, – я кручу вилкой кусочек рыбы на тарелке, – И жена у меня была. И дочь есть, большая уже. Развелся лет пять назад.

– Тоже достало? – понимающе спрашивает Гус.

Я неопределенно киваю.

– Как был ты перекати-поле, Француз, так им и сдохнешь, – совершенно беззлобно констатирует Эрнесто.

Я удивлен. Такие отеческие нотки звучат в его голосе, что меня так и тянет выговориться. Это ж надо, как звание человека меняет.

– На самом деле, у меня все хорошо, – говорю я, словно оправдываясь. – Есть свое дело, правда, маленькое, есть где жить, с кем спать.

– Да не то это все, – заявляет Гус, жуя мясо, – Ты как был морпехом, так им и остался. А то, что слинял, ни хрена не изменило. Тут ведь у вас сложно все. Воля, блин. Что с ней делать-то? На хлеб мазать? Так масло повкуснее будет. Что, не так? Не надоело еще свободное предпринимательство? – последнюю фразу Гус произносит с издевательской гримасой.

– Знаешь, старик, а взвод тебя сильно изменил. Солиднее сделал, что ли... Нипочем бы не поверил тогда, что ты вот так говорить можешь. Тебя ж кроме драки и девок и не интересовало ничего.

– Я повзрослел, мать твою, – Гус склоняется ко мне. – А вот ты – постарел. Чувствуешь разницу, Француз? Но все равно, я рад тебя видеть. Просто чертовски рад. Это ж надо – как тесен мир. Захожу выпить холодненького в первую же забегаловку, и встречаю тебя.

– Наши-то где?

– Да кто где. Пораскидало. Взводный теперь уже комбат, подполковник. Сало в офицерскую школу свалил, белой костью заделался. Кто-то пенсию выслужил. Дарин облажался – на мину наступил. Закопали.

– На мину? На учениях что ли? – удивляюсь я.

– На Тринидаде высадку отрабатывали. Какой-то выблядок из местных самоделку на берегу установил. Дарин и вляпался. Ноги напрочь оторвало.

– Дьявол! – с чувством говорю я. – И до вас докатилось, значит?

– Что значит «и до вас»? – подозрительно спрашивает Гус. – С нас оно и началось. В колонны на марше стреляют. Тропы в джунглях минируют. В военном городке снайпер двух баб замочил. Среди бела дня. Из магазина шли.

– Я думал, только у нас такая каша, – качаю я головой.

– Она везде такая. И скоро будет еще круче. Все к тому идет, задницей чую. На Тринидаде часовые уже конкретно оборону держат. Стреляют там каждый день. Боеприпасы оттуда вывозят, склады чистят. Увольнения отменены. Тут еще попроще, у англиков. А у латинцев – полная труба. Ты в курсе, что у них набор запрещен? Больше оттуда ни одного рекрута. И всех, кто оттуда призвался, потихоньку перевели к черту на кулички. Независимо от заслуг и званий.

– Думаешь, заварушка будет?

– Тоже мне, тайна, – хмыкает Гус. – Однозначно будет. Все бы ничего, но эти их лозунги «Шеридану – демократическое правление» да «Долой имперских оккупантов»... Сам знаешь, Генрих и не за такое в пыль растирал.

– Давно пора, однако – задумчиво замечаю я.

Гус только молча кивает.