Ностальгия

— Читала. От корки до корки. Очень внимательно. И вовсе не из-за ваших масляных глазок, сержант. В мои обязанности входит изучение личных дел всех вновь прибывших. Но того, что меня интересует, там нет. Итак?

— Мэм, вы, наверное, и спите в форме? — спрашиваю я, тоже усаживаясь на стул и закидывая ногу на колено. — Вы можете иногда поболтать с человеком просто так, без занесения результатов в файл?

— Я и болтаю. Просто вы так зашорены, сержант, что относитесь ко мне как к хирургу, который вот-вот располосует вам брюхо. Говоря человеческим языком, я выказала любопытство. Думаете, офицер штаба не может полюбопытствовать без повода?

— Может, конечно. Извините мэм, — мне становится неловко за свой демарш. Я вообще веду себя в ее присутствии дергано, что мне обычно несвойственно. — Налить вам кофе, мэм?

— У меня от него глаза на лоб скоро полезут. Плесните просто воды, если не затруднит… Спасибо, Трюдо.

Я передаю ей одноразовый стаканчик. Наливаю себе крепкой, остро пахнущей бурой жидкости, которую у нас тут называют «кофе». Не знаю, что в нее намешано, но благородным кофейным зерном тут и не пахнет. Зато глаза от напитка на лоб лезут, это точно. Стимулирует он так, что мертвый проснется.

— Я на Новом Торонто вырос, мэм. Отец — простой водила, здоровые такие поезда водил. Мать — медсестра. Куда там идти было? После школы — или в колледж, или как отец. В принципе, он неплохо зарабатывал. Работы хорошей мало было. Грязной — сколько угодно. А я в детстве такой был — что втемяшится — не выбьешь. Неинтересно мне было в колледже, вот и все. Отец прилично за меня вложил, учеба у нас там — убиться как дорого. А мне не в кайф, и все тут. Однокашники сплошь средний класс, детишки белых воротничков, нос воротят, поговорить не с кем. А я — крестьянин крестьянином. Руки в мозолях — часто отцу с техникой помогал. Ну, отучился полгода, экономику я изучал, решил — мир посмотрю. Перед отцом стыдно было — он такие деньги из-за меня терял. Дождался, пока он в рейс уехал, и дернул к вербовщику. Рассудил — коли денег на билет нет, то на халяву прокачусь. Прокатился вот…

— Обычная история, — покивала О'Хара, — А почему в Корпус? Можно было бы и полегче способ найти. Во вспомогательные войска, или там в Национальную гвардию, к примеру.

— Да черт его знает… извините, мэм. Вербовщик башку задурил. Тебе, говорит, стандартный контракт, как всем болванам, или мужиком хочешь стать? Ну, вот и стал, — меня пробивает на невольный смех. Поспешно ставлю стаканчик в специальное углубление на столике возле пульта, чтобы не расплескать дымящуюся жидкость.

Лейтенант тоже улыбается. Улыбка у нее стеснительная, что ли? Как будто улыбаться не привыкла. Взгляд ее странный и цепкий, я ощущаю, как она короткими уколами ощупывает мое лицо. Отвлекаюсь на глоток кофе, чтобы скрыть неловкость.

— А не жалеете, что тут оказались?

— Сначала жалел. Особенно в чистилище. Думал, сдохну. Вам не понять, мэм. Вы извините, я не в обиду. Просто в офицерских школах это как-то без ломки проходит, что ли… А с рекрутами — это же мясорубка. Кто выжил — тот морпех. Я вот выжил. Потом ничего, втянулся. Даже нравиться стало. Жизнь размеренная, четкая. Насыщенная. Делай, что должен, и будь что будет. Квартирка у меня хорошая была в Марве. Уютная. Отрывались с друзьями по полной — здоровье и деньги позволяли. Такая жизнь затягивает. Молодым служить здорово, хотя и жилы на службе тянут — не расслабишься. Потом, в пятьдесят первом, на Форвард скинули, там за три месяца от моего взвода едва половина осталась. Там и сержанта получил. После такого на жизнь по-другому смотреть начинаешь. Когда видишь, как твоя пуля из человека мозги вышибает или как летуны в минуту полгорода поджаривают. Идешь по лесу, треплешься с корешем, он тебя спрашивает о чем-то, ты ему отвечаешь, а он молчит. Смотришь — а такблок уже моргает. Был человек, и нет. Снайпер там, или мину проворонил. После Форварда не в кайф мне все стало. Если понимаете, о чем я, мэм…

— Кажется, понимаю, — серьезно говорит О'Хара.

Сидим близко, я даже вижу легкие складки по краям ее красиво очерченных губ. Она почти не пользуется помадой, губы едва тронуты чем-то легким, но ей это и не надо. Она слушает меня так внимательно, что мне хочется ей всю подноготную выложить. Я и выкладываю. Еще где-то внутри голосок пищит — «помни, кто она», но мне плевать, меня уже несет.