Ностальгия

Я поворачиваюсь и нос к носу сталкиваюсь с сержантом Корпуса морской пехоты в нелепом штатском прикиде. С Эрнесто Фаром, или с Гусеницей. С Гусом, собственной персоной.

— Твою мать, Француз, — только и может сказать Гус, и мы крепко обнимаем друг друга.

В зеркальном отражении за стойкой я вижу, как на нас, двух обнимающихся здоровенных мужиков, исподтишка пялится допивающий кофе клерк за столиком. И Лейла тоже смотрит с нескрываемым любопытством. Она еще не поняла в чем дело, и мысль о том, что я скрытый гомик, для нее чрезвычайно нова и интересна.

–4–

— Гус, сволочь ты этакая, сколько лет мы с тобой не виделись? — интересуюсь я, усаживаясь за столик.

— Столько не живут, Француз, — весело скалится Гус. Отхлебывает пива, одобрительно кивает, глядя на кружку. — А ты изменился. Помягчел. Спишь вволю, потребляешь много овощей и злаков?

— Гус, хватит сленга, давай поговорим как люди. Я уже пятнадцать лет, как завязал.

— Это ты завязал, а я только что оттуда. И для меня это никакой ни сленг, чугунная твоя башка, — он снова отхлебывает пива, задумчиво щурится, — Пятнадцать лет… как время летит…

— Гус, ты как привидение. Я уж позабыл, нахрен, все. Все говно забылось, остались только какие-то размытые картинки. Помнишь, как мы жили в Марве?

— Совсем ты старик стал, Француз. А такой кабан был в поле… Хрена там помнить — дыра дырой. Только пиво там и хорошее, да девки недорогие. Я только вчера оттуда. И дерьма там сейчас — выше головы, — говорит Гус.

Некоторое время мы молчим. Гус сосредоточенно жует острый мясной рулет.

— Кто ты сейчас — штаб? — интересуюсь я.

— Да нет, бери выше. Воррент я.

Гус снова прикладывается к кружке. Я делаю Сэму знак повторить. Качаю головой.

— Служака, мать твою. Взвод дали?

Гус кивает.

— Альфа-три, первый третьего.

— Давно?

— Года три тому.

— Надо же, ты — и унтер. С ума сойти, — я никак не могу представить громилу Гуса в подофицерской форме.

Сэм приносит нам еще по кружке.

— Чем занимаешься? Женился, поди? — спрашивает Гус.

— Есть подруга. Закачаешься, какая, — хвастаюсь я, — Железками понемногу приторговываю.

— Не женился? А чего ж тогда слинял?

— Да как тебе сказать. Это сейчас все хорошо вспоминать. А тогда достала меня тупость эта. До печенок, — я кручу вилкой кусочек рыбы на тарелке, — И жена у меня была. И дочь есть, большая уже. Развелся лет пять назад.

— Тоже достало? — понимающе спрашивает Гус.

Я неопределенно киваю.

— Как был ты перекати-поле, Француз, так им и сдохнешь, — совершенно беззлобно констатирует Эрнесто.

Я удивлен. Такие отеческие нотки звучат в его голосе, что меня так и тянет выговориться. Это ж надо, как звание человека меняет.

— На самом деле, у меня все хорошо, — говорю я, словно оправдываясь. — Есть свое дело, правда, маленькое, есть где жить, с кем спать.

— Да не то это все, — заявляет Гус, жуя мясо, — Ты как был морпехом, так им и остался. А то, что слинял, ни хрена не изменило. Тут ведь у вас сложно все. Воля, блин. Что с ней делать-то? На хлеб мазать? Так масло повкуснее будет. Что, не так? Не надоело еще свободное предпринимательство? — последнюю фразу Гус произносит с издевательской гримасой.

— Знаешь, старик, а взвод тебя сильно изменил. Солиднее сделал, что ли… Нипочем бы не поверил тогда, что ты вот так говорить можешь. Тебя ж кроме драки и девок и не интересовало ничего.

— Я повзрослел, мать твою, — Гус склоняется ко мне. — А вот ты — постарел. Чувствуешь разницу, Француз? Но все равно, я рад тебя видеть. Просто чертовски рад. Это ж надо — как тесен мир. Захожу выпить холодненького в первую же забегаловку, и встречаю тебя.

— Наши-то где?

— Да кто где. Пораскидало. Взводный теперь уже комбат, подполковник. Сало в офицерскую школу свалил, белой костью заделался. Кто-то пенсию выслужил. Дарин облажался — на мину наступил. Закопали.

— На мину? На учениях что ли? — удивляюсь я.

— На Тринидаде высадку отрабатывали. Какой-то выблядок из местных самоделку на берегу установил. Дарин и вляпался. Ноги напрочь оторвало.

— Дьявол! — с чувством говорю я. — И до вас докатилось, значит?

— Что значит «и до вас»? — подозрительно спрашивает Гус. — С нас оно и началось. В колонны на марше стреляют. Тропы в джунглях минируют. В военном городке снайпер двух баб замочил. Среди бела дня. Из магазина шли.

— Я думал, только у нас такая каша, — качаю я головой.

— Она везде такая. И скоро будет еще круче. Все к тому идет, задницей чую. На Тринидаде часовые уже конкретно оборону держат. Стреляют там каждый день. Боеприпасы оттуда вывозят, склады чистят. Увольнения отменены. Тут еще попроще, у англиков. А у латинцев — полная труба. Ты в курсе, что у них набор запрещен? Больше оттуда ни одного рекрута. И всех, кто оттуда призвался, потихоньку перевели к черту на кулички. Независимо от заслуг и званий.

— Думаешь, заварушка будет?

— Тоже мне, тайна, — хмыкает Гус. — Однозначно будет. Все бы ничего, но эти их лозунги «Шеридану — демократическое правление» да «Долой имперских оккупантов»… Сам знаешь, Генрих и не за такое в пыль растирал.

— Давно пора, однако — задумчиво замечаю я.

Гус только молча кивает.