Ностальгия

Он напуган тем, что ему больше нечего мне дать. В загашнике остались пара золотых зубов, что он выдрал у врагов революции перед расстрелом. Вряд ли такая шишка, как я, этим удовлетворится.

— Эй, Марселинью! — окликаю его через прутья решетки.

Он подскакивает, словно от пинка. Оглядывается пугливо. «Точно шкура, — думает он, — даже имя мое знает».

— Не болтай, — еще раз напутствую я, — и кончай зубы у мертвецов дергать.

Громила уходит, опустив плечи, как на эшафот.

— Чего там? — спрашивает его напарник, впервые открывший рот.

— А… — Боксер досадливо машет рукой.

Двери за ними захлопываются.

Часовой, который по-имперски знает только свое имя — Родригу Рибейра да Сильва Тейшейра Мораис Фильо, видя уважительное отношение конвоира ко мне и не понявший из нашего разговора ни слова, осторожно садится на расшатанный табурет у входа. Ставит дробовик между колен. Погружается в свои невеселые мысли. Я аж вспотел, произнося про себя его имечко. Мои новые способности давно бы свели меня в гроб — мозги просто переклинило от нереальности происходящего, — но сейчас я воспринимаю свой неожиданный дар как спасительную соломинку. Уж больно мне не хочется висеть на страх другим на стене, держа в одной руке свои яйца, в другой — голову. Наверное, поэтому я не удивляюсь тому, насколько легко теперь влезаю в чужие котелки. Сажусь на ворох влажной соломы в углу. Вытягиваю ноги. Невесело оглядываюсь. В противоположном углу — кучи дерьма, покрытые плесенью. Типа гальюн. Справа — стена из монолитного бетона. Под потолком какие-то трубы. Перегородка между камерами — грубая кирпичная кладка. Слева — частокол прутьев из толстой ржавой арматуры. С одной из труб изредка капает, стена и пол под ней отсырели. Это тебе и вода, и душ. Что ж, дешево и функционально.

В ожидании своей участи щупаю головы окружающих. Оттачиваю мастерство. Вот один из соседей, судя по всему. Я еще не умею определять, кого слушаю, если не вижу «собеседника». Маркус. Лавочник. Его взяли за то, что он неудачно пошутил с покупателем. Сказал, что ему все едино — что революционеры, что империалисты. Лишь бы платили исправно. От ощущения животного ужаса, когда щуплый следователь с рыбьими глазами бьет молотком по стальному шипу, что торчит из моего окровавленного пальца, тошнота подкатывает к горлу. Я никак не могу вырваться из красной пелены, что стоит перед глазами, когда голодные красные муравьи в прозрачном пакете вгрызаются в опущенный туда отросток. «Кто научил тебя так говорить?» — визг следователя смешивается с тоскливым воем Маркуса за стеной. Я выныриваю на свет, жадно глотая вонючий воздух. Вот черт, так и с катушек слететь недолго. Отдыхаю немного, прислонившись спиной к кирпичной кладке. Набираюсь решимости. Если я хочу отсюда выбраться, придется постараться. Надо узнать об этой долбаной Революционной Безопасности как можно больше.

Сквозь прутья решетки дремлющий на табурете часовой виден расплывчатым пятном.

Усилием воли вызываю его на контакт. Не могу сказать, как это получается. Просто представляю человека, и все дела. Щемящая тоска захлестывает меня с головой. Надо бы научиться абстрагироваться от чужих эмоций, свои нервы не железные. Я расслабляюсь до предела, впуская в свой мозг поток чужого сознания. В голове у часового прокручивается какой-то фрагмент его скудной жизнешки.

3

…Вместе с родителями я выхожу из церкви Санту-Амару. Низкое серое здание с крестом на фасаде теряется на фоне громады дистрикта Веракруш. Так его называют местные. И я в том числе. На городских картах небоскреб обозначен как «Дистрикт номер триста». Никто его так не называет. Никто в Сан-Антонио не называет дистрикты так, как они поименованы на картах. Кому придет в голову звать огромные бетонные коробки, в каждой из которых проживает около десяти тысяч живых душ, по номерам? Любой местный легко отвечает, откуда он. Салвадор, третий ярус. Или — Сан-Бенто, ярус шесть-ноль. И его так же легко понимают. Так говорят все. Все, кроме жителей пригородов. И приезжих. Наверное, из-за этого и те, и другие относятся к обитателям мегаполиса, как к стаду придурков.

Ярус, в котором проживает человек, и его месторасположение говорят о многом. Прежде всего — о статусе жителя. Чем ниже ярус — тем ниже статус. И тем меньше и дешевле жилье. Мы живем в Манаусе. Ярус три. Еще недавно жили на восьмом. Потом мать потеряла работу, и пришлось срочно подыскивать квартиру попроще. Нам еще повезло — четверть населения Сан-Антонио вообще живут в минусовых уровнях и неделями не видят солнца. На минус двадцатом, говорят, почти нечем дышать.