Ностальгия

— Мой отец высокопоставленный служащий в колониальной администрации. Старший брат работал инженером на одном из заводов неподалеку от Нью-Бангалора. Там сохранились остатки империи биоэлектроники под протекторатом колониальных управляющих. Не знаю, кто отец по национальности, он и сам не знал, точно знаю только, что родной язык у него — английский. Он любил шутить, что продолжает делать дело предков — нести великую миссию белого человека в этой прокисшей от радостного идиотизма стране. Мама — наполовину местная, она скорее белая, чем индианка, ее отец женился на своей молодой служанке. Мама даже смуглой не была и отцу всячески угождала. Осталось в ней что-то от ее матери, какое-то преклонение перед кастой белого человека, отношение как к вышестоящему, недоступному для простых смертных существу. Наш дом был рафинированным колониальным домом белого. Она старалась ничего от своих корней, от более низкой касты, туда не допускать. Считала, что этим оскорбит отца. А папа, он, наоборот, индийскую кухню любил, и кабинет свой в национальном стиле оформил, и хотел, чтобы мама просто сама собой была. Она его так любила, я словами передать не могу. Просто боготворила его. У нее у самой диплом медсестры был, но она дня по специальности не работала. Она долг перед мужем исполняла. Меня соответственно воспитывали как дочь белого сахиба. Никаких контактов вне своего района. Покупки только в магазине для белых. Не приведи господь проехать на моторикше или в надземке! Только с отцом, на машине, или на такси из нашего района. Это нормальным считалось, никому из местных в голову бы не пришло нас в чем-то обвинить. Вся Кришнагири — это сотни каст, если не тысячи. Это карма — тебе повезло родиться в какой-то касте, в ней ты и умрешь. Белые люди тоже каста своего рода. Символ недосягаемой удачи, богатства и счастья. Оазис в мире счастливой нищеты на умирающей планете. Когда-то я была счастлива, что смогла уехать. Потом начала понимать, что было на родине что-то, чего нет больше нигде. Такой искренней радости, радушия при встрече с незнакомым человеком, искренней готовности помочь я нигде больше не видела. Что с того, что про тебя забудут через пять минут с такой же счастливой улыбкой? Ощущение всепроникающего спокойствия, радости, необходимости происходящего, как бы мы от него ни отгораживались в своих районах, оно все равно нас пропитывало. Вместе с воздухом. Вместе с водой. Мы жили им, не подавая виду, невозмутимые белые сахибы. Когда я тут, я словно дома, — она обводит рукой комнату, печально улыбаясь, — когда я ем эту чертову еду, которую я дома терпеть не могла, я словно за нашим столом, и вся наша семья в сборе.

Глаза ее слегка увлажнены. Я слушаю затаив дыхание. О'Хара, офицер Корпуса, железная леди, непонятная мне сильная женщина, кусок гибкой стали в упаковке из гладкой кожи, она вдруг предстает передо мной беззащитной кошкой, потерявшей свой угол и тоскующей без привычного тепла и ласки. Мне хочется погладить ее по голове, совершенно естественно, без примеси эротики, просто по-человечески. Она так близка ко мне сейчас, тепло наших тел объединилось, и, то ли под действием рома, то ли воздух у нее такой, а может, чертовы пряности всему виной, я чувствую ее просто человеком — не желанной женщиной, и рука моя непроизвольно ложится на ее локоть, и так же естественно она накрывает мою руку невесомой ладошкой. И сидим мы так, боясь шевельнуться, чтобы не разрушить хрупкий хрустальный мир вокруг нас.

За окном совсем рассвело. Дом гасит светильники. Утренний свет пробивается к нам, протискиваясь сквозь золотистую ткань, и сам он становится золотым. Я шевелю затекшей рукой и разрушаю очарование.

— Ивен, я совсем вас заговорила! — спохватывается О'Хара. — Уже утро! Я постелю вам тут, вам поспать нужно!

Я сопротивляюсь изо всех сил. Я испытываю сильнейшую неловкость оттого, что буду спать где-то рядом с этим до дрожи желанным телом без возможности прикоснуться к нему даже пальцем. Я говорю вежливые слова, долго и красиво благодарю за прекрасный ужин, за вечер, за удовольствие общения. Она слушает меня с понимающей улыбкой. Я выдыхаюсь наконец.

— Ивен, мне было очень хорошо с вами. Спасибо вам за вечер, — говорит она. — Я даже не знаю, что можно сказать хорошего, чтобы вам стало так же здорово, как мне.

— Шар… — Я набираюсь смелости. Мне снова не хватает воздуха. — Шар, я… могу увидеться с вами еще?

— Я была бы этому рада, Ивен. Очень, — говорит она тихо.

Я не спускаю с нее глаз. Молча киваю.

— Чертова война, — говорю я на пороге.