Ностальгия по черной магии

Обсул был числовым уравнением, камни замка были уравнением, люди, которых я встречал, были уравнениями, каждый жест, каждая вещь, каждый предмет, человек, факт, шум, движение были уравнениями, так что я воспринимал их не зрительно, а нутром, своим вторым я, которое не было ни моим мозгом, ни обычной способностью к анализу и которое, начав работать, в миллионную долю секунды тщательно анализировало поступающую информацию; знание, что я получал, стало иным, молниеносным и невыразимым одновременно.

Я больше не покидал замка: сидя по-прежнему на верхних этажах, я подстерегал с высоты плоских крыш знаки, возвещающие, что будет дальше, как нас увенчают на царство в горних высях, и предупредил Обсула, чем все это может кончиться – спасутся лишь немногие, но мы будем в их числе, и он и я. Из внешнего мира к нам приходили дурные новости, говорили о волнениях и, возможно, мятеже оборванцев, но меня это не волновало, пусть идет как идет, будем полагаться на время, призраки вернулись обратно в зеркала, мы с Обсулом играли в клуэдо, в кости и в гонки, вылущивая из вереницы карт мелодию знания, не имевшего теперь ни малейшего смысла. Среди прочих слухов, которые донес нам шпион, шла речь о том, что оборванцы организовались в некое подобие секты, избрав главой ту самую женщину, чьего облученного ребенка мы сожгли во время нашей триумфальной вылазки; каждый раз, когда я думал об этом, мне виделись мученики-христиане, катакомбы, а женщина казалась похожей на героиню Метрополиса,[30] пока еще Зло не завладело ею, а подлец ученый не превратил ее в клона.

Поскольку нельзя было позволить, чтобы власть безучастно взирала на зародыши восстания, мы повелели принести новые жертвы. Саламандру установили на лужайке перед входом, между замком и лагерем варваров, ряды которых со временем, из-за поножовщины и всякого рода бедствий, заметно поредели, и каждый день приносили кучу новых искупительных жертв – сначала это были старики и больные, а затем, поскольку их почти не осталось, женщины и дети.

Мы наблюдали за ритуалом с плоских крыш, мы снова запустили руку в шкатулку с тераленом – Обсул посасывал его с отсутствующим видом, а я сосал карамельки, обнаруженные у одного беглеца, карамельки в блестящей обертке, которую я сдирал, думая о резне, что не прекращалась с сотворения мира, о Нероне и бессмысленных войнах, коими была полна История; мне приходила в голову занятная мысль, что, быть может, я стал самим собой (после того как приблизился, однако, к высшим путям), первосвященником, следующим до конца кошмара за безумным королем, жаждущим сеять ужас.

Людей приводили со связанными за спиной руками, они кричали, отбивались, до последней минуты отказываясь верить в роковой исход, но палачи толкали их, и они кончали жизнь в пасти чудовища. Часто мои мысли уносились ко временам чистоты, когда земля не ведала ни присутствия человека, ни какого бы то ни было загрязнения, когда величественные, девственные пейзажи простирались за океаны, и мне казалось, что мы продвигаемся в этом направлении, к полной, последней чистке и это хорошо, что наше время подошло к концу и теперь надо произвести уборку, оставить место чистым, таким же, каким оно нам досталось, и я один из тех, кому велением свыше выпала миссия осуществить эту задачу.

Я представлял себе ночь, полную звезд, и поверхность земли, мчащуюся передо мной со скоростью трехсот километров в час, она была твердая и холодная, на ней еще не зародилась жизнь, а были только камни, и пыль, и темнота.

… и, проклятые, они запачкали бы собою землю…

Снова воняло паленой свиньей, в конце концов мы привыкли к этому запаху, к мольбам, стонам и тому мученическому выражению, которое неизменно возникало на лицах казнимых, в слепоте своей они даже не сознавали, что идут навстречу не аду, а освобождению.

От меня ускользала сердцевина вещей.

Я был похож на тех паломников, что ползут на коленях по лабиринту Шартрского собора и которых змеящаяся дорожка плит выводит наружу, едва лишь им покажется, что они вот-вот доберутся до центра, но в отличие от них меня в конце пути вряд ли ждала! разноцветная роза.

Я был обречен.

Временами кто-нибудь из этих молодцов воздевал руки в сторону замка, балконов, откуда Обсул и я наблюдали за жертвоприношениями, и у меня создавалось впечатление, что я – нечто вроде египетского божества, узаконивающего одним своим знаком их переход в мир иной и холодно отвергающего обращенные ко мне мольбы.

Я был словно те алхимики, что, почти достигнув цели, терпят крах при последних манипуляциях.

Прежде всего мы соединяем, затем разлагаем, после растворяем то, что разложили, очищаем растворенное, соединяем вновь очищенное и коагулируем его.

И напрасно я до головной боли вывихивал себе мозги, я не понимал, какую ошибку мог совершить.