Ностальгия по настоящему. Хронометраж эпохи

Он отроком прошел школу иконописной страсти Мстеры, потом худел во ВХУТЕМАСе, был художником у Мейерхольда, тот, ошеломленный его небесным взором, уговаривал его сыграть Чацкого, но юноша не изменил архитектуре. Работал с Маяковским и Шостаковичем. Дружил с Туполевым, который, как и Ильюшин, прекрасный рисовальщик, учился во ВХУТЕМАСе. Дочка Павлова, Капля, которая сейчас организовала галерею с рискованной кликухой «Дедушка Ту».

Отечественная культура с синеглазой сокрушенностью смотрит на вас.

Такая боль в вашем сердце, такая беда.

Но мы ищем храм, Леонид Николаевич, архитектурная совесть… Где же ваш проект современного храма?

Каждое поколение молится на своем языке. Новые поколения храмов, да и вообще зодчества, всегда откровение, открытие в форме и стиле. Феникс формы всегда иной, неповторимый.

Владимирские лепные соборы и новгородская суровость, пернатые Кижи, кафтаны нарышкинского барокко, ампирный уют Бове, колокольни Растрелли – это все молитвы конкретно живших поколений. Потому они и остались навеки. О чем говорит столь любимая мною белокаменная звонница Псково-Печерского Успенского монастыря? Из-под ее надбровных дуг на нас глядит тот дуализм, «двусоставность» православного сознания, которую подметил Павел Флоренский. Это и русский национальный менталитет, и вселенскость, идущая от греков. Вспомним и кремлевские соборы, «с их итальянскою и русскою душой». За нами неотступно следит двойной взгляд, два ока – одно без слезников, как и положено на византийских мозаиках, второе – со слезником нашей ментальности, с достоевской слезою. Русские купола имеют форму слезы, набухшей на небе.

        Мышки-норушки,
        не сеем сами.
        Красой нарышкинской, душой нарушенной,
        чужими молимся словесами…

И только наш русский XX век не произнес молитвы на своем языке.

Слава богу, что сейчас восстанавливают преступно разрушенные храмы. Я и сам тщетно потратил несколько лет на идею восстановления Сухаревской башни, встречался с архитекторами, написал поэму, писал в статьях о разрушении храма Христа Спасителя, «духоизвещении в тысячу тонн», когда еще никто о нем не писал. Свои ощущения от хлорных паров бассейна «Москва» я тогда стихотворно выразил так:

        Где алтарь Христа Спасителя,
        там кипят водосмесители,
        это ад, ад, ад,
        это антимаскарад,
        на воде вместо Крестителя
        наши головы лежат.
        Я лежал на спинке в полночь.
        Было страшно и легко.
        Я увидел возле поручня
        Непорочное лицо.
        Ночь морозная сияла
        вкруг снесенного Кольца,
        словно эхо христианства
        или купол без конца.

Восстановить – это наше искупление. Но это первая стадия. Восстанавливая созданное предками, мы как бы говорим прекрасными, но заемными словами, и дух пребывает не в нас, а в создателях неповторимых шедевров Василия Блаженного и Покрова на Нерли. Мы шепчем молитву чужими губами. В новострое происходит порой подмена чувства, имитация, федоровское воскрешение, но не рождение. Неужели от XX века останутся только немецкие или американские места пребывания духа? Почему в России ни одного обращения к духовности языком новых материалов, новой техники, могущей создать буквально парящую и нематериальную архитектуру. А еще удивляемся, что Бог отвернулся от нас!

        Мы возвели, что взорвали хамы.
        Нас небеса еще не простили —
        мы не построили своего храма.
        В нас нету стиля…

Это их беда, а не вина, но российские зодчие не создали своего национального стиля в храмовой архитектуре XX века. Любопытно, что даже для себя, даже в «стол», даже в «бумажной архитектуре», где зодчий свободен от идеологии и коммерции, мы не знаем таких попыток. Творческая энергия, утопический идеализм сублимировались в мощные создания имперского стиля. Помню энтузиазм конкурсов – я сам «рабствовал» на одном из проектов Пантеона нашего курсового преподавателя Иннокентия Дмитриевича Мельчакова.

Никто из мэтров не создал таких проектов. Пройдет пара лет, век захлопнется, и мы окажемся моральными иждивенцами среди соседних столетий? Лишь в серебряном начале века успели вырасти несколько соборов в русском модерне. В этом числе щусевский. Но представьте, если бы Пушкин всю жизнь переписывал «Энеиду» и не создал «Медного всадника», а озаренный Врубель копировал «Капричос» и не создал «Демона», а создатель шатрового чуда в Коломенском был бы копиистом храмов, снесенных Батыем?

Где мается наша сметенная духовность? В бездонном взгляде беспредела в элементах мира?

        Мы не создали своего храма.
        Бог нас не видит.
        И оттого все наши драмы —
        мы не построили своего храма.