Ностальжи. О времени, о жизни, о судьбе. Том II

По прибытии на Камчатку наша дружная троица, сложившаяся волей случая ещё в Приморье, довольно быстро распалась. Володя Глушко был сразу же оставлен в Петропавловске и стал там работать шофёром в порту. Но мы с ним ещё долго время от времени встречались, когда я бывал в городе. Ну а Иван Чечень, как и я сам, был вначале зачислен в бригаду грузчиков. И в палатке мы, как и прежде, поселились рядом: я занял кровать возле торцовой стенки нашего брезентового жилища, а он через тумбочку – следующую. По-прежнему он был со всеми ровен и общителен, сыпал анекдотами и прибаутками, никого не задирал и, что особенно меня поражало, учитывая его уголовное, в общем-то, прошлое, не похабничал и не употреблял в общении с людьми даже малой толики матерных бранных слов, взятых из бездонных закромов Великого и Могучего. И именно так, потому что я уж, если б было иначе, сразу бы заметил это, поскольку сам никогда не использую в своей речи этот запретный лексикон, ещё в раннем детстве однажды наложив на него безальтернативное вето. С Иваном эти немногие месяцы мы и, правда, жили словно братья. С ним было легко и как-то очень надёжно, он был общителен, но не навязчив, и всегда доброжелателен и бескорыстен. До сих пор вспоминаю его по-доброму. И расстались мы с ним на удивление просто, будто всего на один день: ему неожиданно предложили работу матроса на рыболовном траулере, и он мигом собрался на отходящий в город катер, где стоял готовый к выходу в море его корабль. Ещё с одним парнем из нашей бригады мы забежали с ним в магазин. Молодая блондинистая продавщица, которая всех грузчиков уже знала в лицо, поскольку мы часто разгружали плашкоуты с товарами для её магазина, налила нам по стопке чистого спирта (других напитков в ту пору на северах ещё не держали) и развела руками: мол, воды в магазине нет ни капли. Мы переглянулись озадаченно, но Светлана (так звали продавщицу) тут же нас выручила ещё раз и положила рядом со стопками по московской шоколадной «Ласточке». Остальное было уже делом техники: задержать дыхание, проглотить стопку обжигающей горло жидкости и сразу же зажевать шоколадной конфеткой. И больше мы с Иваном никогда не встретились…

Кстати, об этом парне, с которым мы провожали Ивана, у меня в памяти не сохранилось ни фамилии, ни имени его, но хорошо помню его рассказ об одном из фрагментов его фронтовой жизни. Ему было чуть больше тридцати лет, и он двадцатилетним участвовал в Великой Отечественной в воздушно-десантных войсках. На одном из перекуров он и рассказал, как участвовал в освобождении Киева. Массовый десант сбросили в окрестности столицы Украины, но, видимо, ошиблись в расчетах, и очень много бойцов не приземлились, а приводнились в холодный осенний Днепр, и они погибли в его ледяных уже водах. В официальной печати и даже в мемуарах наших полководцев, чтением которых я увлекался в зрелые годы, мне никогда не приходилось встречаться с подобными упоминаниями, не говоря уже в мои юные годы. А тогда, хотя меня глубоко и поразил этот рассказ, всё же в глубине души отнёсся к нему с большим сомнением. Конечно, я вслух его не высказал, но червячок недоверия к этому рассказчику сохранился надолго. И только уже в очень зрелые годы, когда мне пришлось редактировать и готовить к печати книгу воспоминаний одного хорошо и много лет знакомого рядового фронтовика-десантника, тоже участвовавшего в том десанте, я уже поколебался в своих былых сомнениях. И утвердился в мнении, что не могли говорить одинаковую неправду через многие десятилетия два абсолютно незнакомых человека, участвовавших в одном и том же трагическом событии, как тот мой случайный товарищ из бригады грузчиков на камчатском побережье и этот сельский учитель из глубинки дальневосточного Приморья, уважаемый человек не только мною, Иван Павлович Четверик, все послевоенные годы, вплоть до нулевых двухтысячных, проработавший практически в одной школе в пристанционном посёлке Губерово, что почти на самом восточном краешке великого нашего Транссиба.