Нострадамус

— Пообещайте мне не выходить из этой комнаты, что бы вы ни услышали, — попросил он Боревера.

— Обещаю, — немного поколебавшись, сказал Боревер.

Закрыв за собой дверь, уже в коридоре Нострадамус сгорбился, испустив тяжелый вздох. Казалось, непомерный груз ненависти и боли давит ему на плечи.

— Они приближаются, — шептал ему на ухо Джино. — Там сотня лучников, ведет их сам великий прево.

«И все-таки, — не слушая, думал Нострадамус, — какая поразительная натура! И душа этого мальчика — настоящий алмаз! Как бы я любил его, как обожал бы, как насыщал бы прекрасным его ум и душу, если бы он был моим сыном… Но он сын этого проклятого подлеца!»

— И король с ними! — продолжал старик.

«Он еще не дозрел до такой степени, как мне нужно, — размышлял Нострадамус. — Он еще полагается на слово короля Франции. А нужно, чтобы он презирал, чтобы он ненавидел этого короля… своего отца! Нужно, чтобы он убил его! Нужно, чтобы я получил возможность сказать агонизирующему Анри: „Ты умер от руки твоего сына!“ Нужно, чтобы его агония была страшной, была скверной, чтобы она вобрала в себя все страдания моей двадцатилетней агонии!»

— Мессир, они здесь!

Нострадамус вздрогнул. Куда делся его блуждающий взгляд? Глаза его снова стали такими же невозмутимо отважными, как всегда. Он спокойно ответил старику:

— Пора опускать мост.

Маг быстро подошел к окну, выходившему на улицу Фруамантель, открыл его и наклонился как раз в ту минуту, когда заскрежетали цепи опускающегося моста. Он вцепился руками в подоконник. Закрыл глаза.

Если человеческое лицо способно выразить сверхчеловеческое усилие, такой расход сил, какого обычный человек и представить себе не может, именно это лицо со вздувшимися на висках жилами, с глубокой вертикальной морщиной, прорезавшей лоб, с судорожно сведенными бровями, это лицо, по которому крупными каплями стекал ледяной пот, это лицо, излучавшее неизбывную волю, выразило сейчас высшее, чудовищное усилие сознания укротить, подчинить себе материю и направить ее на осуществление собственных желаний.

И внезапно вся толпа, стоявшая перед опущенным мостом, перед зиявшим за ним отверстием гостеприимно распахнутой двери, вся эта толпа, увидев такое повиновение приказу заранее, до того, как приказ этот был отдан, отступила. И король вместе с ней. Но это длилось недолго. Генрих II пробормотал проклятие и вернулся на прежние позиции.

— Сейчас мы покажем, что в сердце короля не может проникнуть даже страх перед адом!

Он первым ступил на подъемный мост.

— Каин!!! — прогрохотал голос.

Генрих задрожал, как раненое животное. Он снова выругался и быстро продвинулся на два шага вперед.

— КАИН!!! — снова прогремел голос в его ушах.

И сразу же после этого раздались дикие крики, плач, стоны, жалобы, колокольный звон, набат, и все это с невероятной силой взорвалось внутри его, и над всем этим грохотом, над всей этой бурей, перекрывая ее, прозвучали роковые слова:

— Каин, вот брат твой… Войди! Здесь могила твоего брата!

Генрих застонал так громко и так жалобно, что это заставило в беспорядке отступить большую группу лучников, уже двинувшуюся к мосту. Он тоже отступил, точнее, попятился, волосы его встали дыбом, глаза вылезли из орбит, он отступал и отступал, шаг за шагом…

Когда он очутился на мостовой, все внутри его сразу затихло, он смог перевести дыхание и смог даже закричать после этого:

— Господа! Чего вы ждете, почему не идете вперед?

Роншероль и Сент-Андре одинаково решительно двинулись к мосту. Лучники не осмеливались последовать их примеру, они, все еще дрожа, пережидали. Командир ночного дозора подумал: «Зачем мне рисковать, пусть уж они войдут первыми…» Каждый в толпе, которой следовало напасть на замок колдуна, еще помнил жалобный стон короля, еще помнил о том, в каком ужасе Генрих отступил перед какой-то невидимой силой, и каждый, лихорадочно перебирая в памяти слова хоть какой-нибудь молитвы, повторял их. Великий прево и маршал тем временем взялись за руки — точно так же, как на улице Тиссерандери. Они взялись за руки и одновременно ступили на мост.

И сразу же, пошатываясь, остановились: их словно громом поразило. Каждый их нерв затрепетал. Потому что они ясно услышали, как незнакомый голос спросил их:

— Что вы сделали с Мари?

Они почти обезумели, они в ужасе оглядывались по сторонам, не понимая, откуда доносится этот голос. Они забыли, где находятся. Они забыли о короле, о лучниках, о Нострадамусе, о Боревере…

— Ты слышал? — еле ворочая языком, прошептал Роншероль.

— Да, — жалобно выдохнул Сент-Андре.

А голос звучал совсем близко. Он был чистым, слова ясно различимыми. В голосе не было ни печали, ни угрозы. Он был — сама твердость, сама решительность. Он был — сама неизбежность. Они услышали его во второй раз. Голос спросил:

— Что вы сделали с Рено?

Сент-Андре, не оборачиваясь, кинулся назад, на улицу. В мертвой тишине все услышали, как стучат его зубы. Роншероль нелепо взмахивал руками, и все слышали, как он повторял все громче и громче:

— Рено! Рено! РЕНО!!!