Нострадамус: Жизнь и пророчества

На вымощенной булыжником площади высились полукруглые, почти фаллической формы порталы и окна. Сверху, как на укрепленной стене замка, угрожающе застыли каменные зубцы. Над створами ворот возвышалась башня. Раздвоенным лезвием вытянулись за ней две балки с колоколами. Еще дальше громоздкой и тяжеловесной колодой возвышался донжон. Дворец буквально был переполнен бойницами и защитными выступами. Презрение к человеку и жажда власти словно въелись в его каменные мускулы. Это было первое, что ощутил юноша. И тогда во внезапном озарении, мысленным взглядом проник он сквозь стены и рассмотрел то, что скрывалось в недрах клерикальной крепости. Он испытал ужас, вызванный мрачностью этого по сути тюремного застенка. Он увидел, как стекает кровь по стенам, услышал хруст костей… Он разглядел рты, десятилетия и столетия подряд разрывавшиеся в немом вопле; сквозь эти муки узрел он заплечных дел мастеров, монахов, прелатов, каноников, епископов. И прежде всего пап — их было семеро в период Авиньонского пленения. Мишелю де Нотрдаму сдавило горло; борясь с подступившей тошнотой, он вырвался из объятий напасти, схватил первого встречного за полу сюртука и торопливо спросил, где расположено здание факультета свободных искусств.

— Свободных? — переспросил горожанин.

Факультет оказался скрыт в тени папского дворца, но выглядел так, словно оба они — папская крепость и факультет свободных искусств — находятся в двух разных измерениях. Мишеля поразила совершенно иная, более свободная атмосфера. Жизнерадостными красками отличались лихие костюмы и береты здешних студентов, причем то было их будничное платье. И Мишель вдруг почувствовал себя спокойно и легко, как дома. В лекционном зале он внимал, смотрел во все глаза на то, что ему и остальным студентам преподносилось с кафедры. Когда доцент закончил лекцию, новичка вызвали на прием к ректору.

— Прежде всего надлежит освоить trivium, — объяснил ему ректор. — Грамматика, риторика, логика. Это условия для любых научных занятий. Если ты чувствуешь себя в этих дисциплинах как рыба в воде, тогда тебе должно обратиться к высшим искусствам, каковыми являются арифметика, геометрия, музыка и астрономия. Уже в античности, с ее жаждой знаний, эти семь искусств представляли собой венец борьбы за познание, за прекрасное. Но сейчас, друг мой, позволь тебя слегка прощупать! Прежде чем ввести тебя в класс, мне следует узнать, как тебя подготовили в Сен-Реми…

И Мишель бесстрашно принял бой. Старый Жон-лекарь заложил в него основу. От латыни учитель и ученик перешли к греческому. Мишель вызвал удивление, когда сумел привести несколько фраз даже на арабском языке.

— Это тебе весьма пригодится, если ты в дальнейшем пожелаешь овладеть профессией врача, — добавил ректор. — По крайней мере здесь, во французском королевстве. Разумеется, окажись ты по другую сторону Пиренеев, в Испании, тебя тотчас взяла бы в оборот Инквизиция! — Он почувствовал, как студент насторожился, и тактично перевел разговор в другое русло. — Во всяком случае, сегодня ты отличился. Считаю тебя годным для второго семестра. Стало быть, перескочишь начальный класс, сэкономишь уйму времени. Учись прилежно и тогда за год получишь степень бакалавра.

* * *

До следующего лета Мишель с усердием постигал науку. Каждое утро, за исключением церковных праздников, вольготная атмосфера нового жилища сменялась духовной, высокоинтеллектуальной атмосферой факультета свободных искусств. В берете, увенчанным пером, Мишель вскоре уже ничем не отличался от остальных студентов. У него появились друзья, равно как и завистники. Как-то он завел диспут, после чего неожиданно для себя прослыл хитрой лисой, этаким хватом, который за словом в карман не полезет. Воспоминания о Сен-Реми посещали его все реже и реже. В каникулы, выпавшие на Рождество, пробыв несколько дней дома, он вскоре тронулся в обратный путь, в Авиньон. А в следующий семестр (Мишелю уже исполнилось шестнадцать лет) в тени папского дворца он постиг силу женского соблазна…

Анатоль не раз с ухмылкой упоминал о питейных соблазнах в «Рыжей Слонихе». Мишель, к тому времени отрастивший редкие усики, и сам прежде слышал от своих друзей много комплиментарных слов в адрес веселого заведения. Наконец мартовским вечером, когда в долине Роны повеял южный ветер, Мишель, уже изрядно к тому времени нагруженный дармовым вином художника, направился-таки в знаменитую таверну.

На полпути между мостом Сен-Бенез и церковью висела трактирная вывеска, на которой было изображено толстое, неопределенного облика животное с удивительно большим хоботом. Внутри, на трактирном престоле, возможно, еще более объемистая, чем животное на вывеске, восседала трактирщица, она же и хозяйка борделя, — рыжеволосая Северина, пышная красота которой сделала таверну знаменитой на весь Авиньон.