Нострадамус: Жизнь и пророчества

Он думал, что зарождение жизни на Земле различимо лишь в далеком прошлом. Но с этим прошлым духовный мир в спасительном отмахе назад делает прыжок в будущее. Однако, прежде чем он успел острее осознать и схватить картину, рожденную десятизвучием, небесный храм и гармония Вселенной исчезли. И тогда, застонав от боли, Мишель снова пришел в себя и ухватился за бронзовый телескоп, внезапно показавшийся ему таким жалким.

Его трясло от ночной стужи, и вместе с тем голова пылала как в огне. Он мучительно подыскивал слова и фразы, хотел тут же воплотить видение в речь, но был не в силах ничего произнести, лишь бормотал что-то невнятное. В отчаянии от своего ничтожества, он тем не менее увидел, как перед ним возникла фигура Скалигера. С выражением глубокого сочувствия катар протянул ему бокал, и Мишель осушил вино залпом. Через несколько секунд кровь снова заиграла в его жилах, согретая живым напитком.

Дрожь улеглась, стужа отступила. Нострадамус схватил руку друга и воскликнул:

— Храм во Вселенной! Ты знал это, да? За рокотом тьмы невероятный свет! Десять сфер, десять столпов вечности! Сияющая музыка! Херувимы! Никаких идолов! Только чистота! Око, Юлий! Око Адонаи!

— Я предполагал, что ты увидишь его, — тихо ответил астроном. — Конечно, Мишель, я знал, что он должен был появиться в эту ночь зимнего солнцестояния! Не только Юпитер, но и год подошел к пределу. И то, что в дополнение к твоему таланту вырвало тебя из небытия. Ты пробил каменную стену лезвием меча. И пути назад тебе уже нет…

— Куда ты ведешь меня?! — вырвалось у Нострадамуса, как в ту ночь прощания с Монсегюром.

— Взгляни еще раз на звезды, но только невооруженным глазом, — ответил Скалигер. — И тогда поймешь.

Нострадамус, опьяневший от вина и, несмотря на это, вновь обретший остроту звучащей мысли, повиновался. И его дух снова вырвался сквозь чердачное оконце, замерев в первый миг, еще схваченный телесной оболочкой, однако заново переживший прозревшей душой безграничную свободу.

Раскинувшийся мириадами миров в космическом пространстве звездный хоровод увлек его за собой. Десять ближайших к Солнцу планет служили ему ступеньками, которые должны были привести к первоистоку. Он бросился в этот безмолвный и тем не менее звучный водопад небесного пространства, и раздвинулись границы небосвода, границы прошлого и будущего, и помчало — в его собственном дроблении и расщеплении сквозь Алеф. Невиданные ранее картины пронзали его «третий глаз». Он увидел, как в тесном проеме рождается, набухает и исчезает Солнце. Сжимались и охлаждались планеты в собственном мерцании. Рождались и умирали их спутники. По плоскости скользили начальные пылинки Вселенной между полюсами вечности — по всему звездному скопищу, рассеивались в ночи и с рокотом возвращались назад. Снова и снова изгибалось спиралью все сущее и все грядущее, становясь космическими рунами, и плясало в одном бесконечно сотворяемом оке. И в этом спиральном знамении сейчас находился и «третий глаз» ясновидца.

Но это не касалось измеримых границ вечности. Глаз самоосуществлялся в бесконечном разнообразии и в таких же бесконечно увеличенных отражениях. Но после этого, разбросанный в пространстве, взгляд закреплялся в одной-единственной точке. Подобно орлу парил Нострадамус над небольшой планетой, и на третьем месте из десяти планет он узнал Землю. Она плыла по Вселенной в голубоватом сиянии, по ее водам скользили знакомые и незнакомые континенты. В ее вращении ясновидец узнавал очертания, прежде никогда не виданные. Его несло еще дальше сквозь облачный покров. Ему казалось, что он вдыхает запах морской пены; он видел, как колышутся леса, слышал, как шлифуются галька и песок под пульсом океана, — и после этого различал, как шепчутся и шушукаются человеческие голоса, шорохи мириад насекомых. Его царапали, щекотали и кусали. Внутренним напряжением он взметнул свое тело и нашел нужное расстояние.

Теперь ясновидец устремлялся прочь от карликового мира. Города, напоминавшие муравьиные кучи, были в беспорядке разбросаны по Земле. Реки и потоки казались не больше ручейков. Гавани были словно вырыты детскими руками на морских берегах. Каравеллы устремлялись по океану западного полушария, словно водяные струи. Булавочные иглы в земной коре: соборы, церкви, храмы. Такие жалкие и ничтожные башни, видные Мишелю с высоты птичьего полета. И несмотря на это, внезапно оттуда потянулись ввысь ядовитые испарения. Оттуда и от крепостей, прилипших, как грязная корка, к зубчатым скалам, сернистый омерзительный смрад вспорол небесную высь. Нострадамусом овладел ужас, он не мог избавиться от ужаса, и, пока он хрипел, картины давили на череп и пронзали мозг.