Нострадамус: Жизнь и пророчества

Во второй половине июня 1566 года Мишель де Нотрдам завершил свое земное дело. Последнее четверостишие, написанное дрожащей рукой, он включил как замковый камень в законченное здание катренов. В своем астрономическом календаре он скрыл намек на дату второго июля…

Эпилог

В ночь с 1 на 2 июля 1566 года, нежно поцеловав Анну, словно прощаясь с ней, Нострадамус покинул опочивальню. Не спеша поднялся он в свой рабочий кабинет, где стояла кровать. По ту сторону прохода на башенной площадке он увидел бронзовый стул. Мишель попытался сесть на него, но не смог этого сделать. Какая-то невидимая сила вернула его. Колени Нострадамуса подогнулись, и он отошел в иной мир.

Молочная пелена, сопровождавшая его в течение последнего месяца, с бешеной скоростью расширилась, соединившись с ясным небосводом. Раскрылся тоннель, уходивший в бесконечность и внушавший чувство безопасности. Жар, свет и звучность усиливались в спиральном круговороте. По ту и другую стороны спиральной оси выплыл человеческий лик. Еще раз время вернуло Мишеля в Сен-Реми, в ту ночь, когда умирал отец. Губы того, кто зачал его, беззвучно произнесли слово. Нострадамус, пронизанный ощущением счастья, произнес это слово:

Адонаи.

На рассвете Цезарь де Нотрдам обнаружил тело отца. Потом появились Анна, дети, Женетт Тесье и остальные друзья. На кафедре лежал последний катрен, начертанный рукой Нострадамуса: «Родственники, самые близкие друзья, братья по крови найдут его совсем мертвым возле кровати и скамьи», — гласили заключительные строки четверостишия.

«Hic prope morte est!» — «Вот приближается смерть!» — было написано на астрономическом календаре под датой 2 июля 1566 года.

Мишель Нострадамус ЦЕНТУРИИ

_{© Перевод, примечания к «Центуриям». В. Завалишин, 1989 г.}

ЦЕНТУРИЯ I

Послание сыну Цезарю, с пожеланием счастья и благополучия[10]

Ты поздно появился на свет, Цезарь Нострадамус, сын мой, а я провел так много времени в непрестанных трудах и ночных бдениях, что обязан оставить после моей смерти памятник явлениям, которые были открыты мне божественной сущностью в движении звезд.[11] Бессмертный Бог слишком поздно привел тебя в этот мир, ты еще ребенок, и ты слабенький, ты пока что не можешь понять, что я обладаю даром проникать в будущее. Поскольку невозможно запечатлеть в письменах то, что может погибнуть от ран, нанесенных временем, мой наследственный дар оккультных прозрений будет схоронен в моей груди. Надо принять во внимание, что все, чему надлежит произойти в будущем, еще зыбко и неотчетливо, но все направляется всемогуществом Бога, который вдохновляет нас не Вакхическим ужасом и не лимфатическим движением, а астрономическими эффектами. «Soli numine divino afflati Praesagiunt et spirito Prophetico Paricularia» («Пророчески предсказывать события может лишь тот, кто вдохновлен всемогуществом Бога»).

Я часто предсказывал, что именно произойдет, задолго до того, как предвиденное сбывалось, включая грядущие события в заранее указанных мною странах и местностях и объясняя случившееся Божественной мудростью и вдохновением; но, несмотря на это, я готов был вырвать язык у моего пророческого дара: я не хотел, чтобы моя способность к прозрениям нанесла вред не только настоящему, но и будущему; ведь если искренне поведаешь о том, что случится в близких и далеких временах, то современные нам королевства, церкви, религии и мировоззрения нашли бы, что предвиденное настолько противоречит их идеалам, что они прокляли бы грядущие века, если бы знали всю правду о них наверняка.[12]

Надо чутко прислушиваться к тому, что говорил нам Спаситель: «Nolite sanctum dare canibus neque mittatis margaritas vestras ante porcos, ne forte conculent eas pedibus suis, et conversi dirumpant vos» (Евангелие от Матфея, 7, 6).

(«He давайте святыни псам и не мечите жемчуг ваш перед свиньями, чтоб они не попрали его ногами своими и, обернувшись, не растерзали вас».)

Памятуя об этом, я держал свой язык вдали от обличений в прозрениях, а перо — вдали от бумаги. Но позднее я ради общего блага принял решение пересилить себя и облачить мои писания в затемненные и трудно доступные слова и образы. Когда я провозглашал, что произойдет в будущем, указывая главным образом на самое значительное, я добивался, чтобы предвиденное мною (какими бы неожиданными и тяжкими не оказывались грядущие перемены) не оскорбляло слуха и чувств внимающих мне: все более чем проницательное сокрыто мной в темной глуби образов, хотя «Abscondidisti hoec a sapientibus et prudentibus id est, potentibus et regibus, et enucleasti ea exquis et tenuibus» («Ты скрываешь эти вещи от мудрых и благоразумных и открываешь их малым и слабым»).