Нота. Жизнь Рудольфа Баршая, рассказанная им в фильме Олега Дормана

С другой стороны, возвращаясь к модернизму: при Гитлере вполне благоденствовал Карл Орф, очень модерновый композитор, который, правда, писал на старинные стихи, с большими хорами, и это подходило эстетике рейха. Ему предложили сочинить новую музыку к «Сну в летнюю ночь» вместо музыки Мендельсона — потому что Мендельсон был запрещен. Орф согласился.

Так что под словом «модернизм» власть имеет в виду не всякую новизну, нет-нет, она чутко распознает именно то, что для нее опасно, то, в чем таится глубинный протест и подлинная революционность. И наоборот, с подачи власти часто расцветает поддельный модернизм, который симулирует свободу и дискредитирует ее.

Когда я услышал Четвертый струнный квартет Шостаковича, написанный в сорок восьмом году, то был потрясен откровенностью и бесстрашием этой музыки. Там, скажем, с невероятным сарказмом проходит православный хорал, потом еврейская танцевальная тема, и это повторяется несколько раз. Однажды я показал Шостаковичу это место в партитуре. Каким же взглядом он на меня посмотрел. Тут была и гордость, и радость, что кто-то все понял… Он несколько секунд так смотрел, а потом как будто потушил огонь — хотя при этом, наоборот, зажег спичку и закурил «Казбек» — он курил «Казбек» или «Беломор», — и сказал официальным тоном, как будто хотел и меня научить, как надо об этом говорить: «Но это ничего не значит. Просто музыка, и все, просто музыка».

24

Как-то раз Дмитрий Дмитриевич назначил мне урок на девять утра. Прихожу к нему домой, он открывает дверь еще в утреннем халате. «Это вы? Пойдемте скорей». Я подумал, что-то случилось, так он был взволнован. Быстро повел меня к себе в кабинет. Вижу, на рояле, на пульте стоит раскрытая партитура Пятнадцатого квартета Бетховена, опус 132. Шостакович перехватил мой взгляд: «А вы что, знаете этот квартет?» Я говорю: «Ну, вообще знаю…» — «А вы уже играли его?» — «Нет, еще не играли. Пока не дошли еще». — «Учите скорее. Учите скорее!» Взял меня за руку и начал трясти, нервно трясти: «Учите скорее. Лучшей музыки я не знаю».

Кто это сказал? Сам создатель, сам создатель великих произведений!

Не мог же я ему признаться, что когда-то предлагал ребятам начать именно с этой вещи Бетховена, но Ростик отказался. «Лучше будем играть Седьмой». Ну, Седьмой квартет тоже гениальная музыка, что говорить. Он, возможно, эффектнее, доходчивее, романтичнее. В Седьмом есть такие мгновения страстных порывов, чуть ли не доходящие до Чайковского. Нет, это, конечно, кощунство сказать, что у Бетховена что-то похоже на Чайковского — нет-нет, никогда. При всей моей любви к Чайковскому.

Но вот такие порывистые звучания, в которых прорезается душевная боль.

Позже я предложил сыграть Восьмой. Там такое замечательное адажио, оно состоит из хоралов, которые движутся. Это святая музыка, от которой я без ума. Это молитва. Как будто хор поет в соборе. И в этом хоре вдруг появляются какие-то голоса, которые гаммами спускаются как будто с неба и проходят весь диапазон скрипки. Дубинский ответил: «Гаммы я могу играть дома без Бетховена». Меня это очень покоробило. «Я думал, ты музыкант, — думал я, — а ты…» Он в самом деле первоклассный музыкант, но это все были серьезные трещины в отношениях.

В Пятнадцатом квартете гениально все и ничего нельзя выделить. Скажем, эта вторая часть, адажио. У нее есть подзаголовок: «Благодарственная песня выздоравливающего божеству». Красота этой музыки неописуема, действительно красота. И притом как бы ничего примечательного. Не то что в Седьмом квартете финал на русскую тему. Там ничего такого нет. Это выше всяких национальностей, выше всего. Видите ли, я должен обязательно сказать про Бетховена, что совершенно верю ему, когда он в разговоре с Шупанцигом, скрипачом, который играл все его квартеты… Про этот квартет Шупанциг ему сказал — ну, как сказал? — написал, ведь Бетховен уже не слышал ничего: «Людвиг, в твоем последнем квартете ты написал пару пассажей, которые почти невозможно сыграть на скрипке, так трудно». Что он ответил, этот глухарь, что ответил? «Какого черта ты толкуешь мне о своей проклятой скрипке (он по-немецки написал: „о своей проклятой fidel, „фидель“ — это презрительное название, в деревне играют на фидель, пиликают) — в то время, как я разговариваю с небесами“». И я ему верю. Верю, что он это слышал. Такую музыку написать простой смертный человек не мог. Я много понимаю из того, как композиторы сочиняют музыку, меня Шостакович хорошо учил. Такую музыку простой смертный написать не способен.

После разговора с Дмитрием Дмитриевичем я пришел на репетицию и буквально потребовал, чтобы мы сейчас же начали учить Пятнадцатый. Получил категорический отказ. Это был конец. Ну, уже накопилось. Было ясно, что наши расхождения — главным образом, в понимании Бетховена и Шостаковича — слишком велики, чтобы дальше работать вместе. Я сказал, что ухожу из квартета. Конечно, не раньше, чем найдут другого альтиста.