Нова. Да, и Гоморра

Лео потыкал в панель управления. Хрустальный звон. Воздушная рябь; и сквозь вонь – влажные веревки с гудроном – прорезался аромат… орхидей? Давным-давно, Мышу было лет пять или шесть, он нюхал дикие орхидеи в придорожных полях. (Там была большая женщина в ситцевой юбке, наверное мама, и трое босых мужчин с пышными усами, одного из них Мышу велено было звать папой; но это было в какой-то другой стране…) Да, орхидеи.

Лео шевельнул рукой; рябь перешла в сияние. Из воздуха пролилась белизна, сплавленная с лазурным светом из источника где-то между Мышом и Лео. Аромат увлажнился до запаха роз.

– Работает! – проскрипел Мыш.

Лео кивнул:

– Лучше того, что прежде я имел. Батарейка новехонькая иллириевая почти что. На таковских на лодке играл обычно я, как играть, верно, не забыл. – Его лоб избороздили морщины. – Не очень хорошо, пробовать если. Давненько без практики я. – Смущение преобразило рыбака, таким Мыш его еще не видел. Пальцы Лео потянулись к ручке настройки.

Там, где воздух напоился белизной, свечение обрело форму; женщина обернулась, взглянула на них через плечо.

Мыш моргнул.

Женщина просвечивала; но насколько же реальной делало ее усилие, с которым Мыш вглядывался в подбородок, плечо, ногу, лицо, пока она, рассмеявшись и развернувшись, не швырнула в него внезапные цветы. Мыш нырнул под лепестки и зажмурился. Дышал в обычном ритме, но тут, вдохнув, не смог остановиться. Ловил аромат разинутым ртом, втягивал воздух круто распластавшейся по нижним ребрам диафрагмой. Под грудиной вспыхнула арка боли, и Мыш выдохнул – нехотя. Резко. Вдох возвращался медленно…

Мыш открыл глаза.

Масло, желтые воды Рога, тина; а цветения в воздухе как не бывало. Опершись обутой ногой на нижний трос леера, Лео возился с рукояткой.

Она исчезла.

– Но… – Мыш сделал шаг, замер, балансируя на носках, в горле булькало. – Как?..

Лео взглянул на него:

– Заржавел же я! Когда-то играл я отлично. Давно очень. Давным-давно. Тогда, тогда умел на этой я штуке играть.

– Лео… ты умел?.. Ты же говорил, что… я не знал… я думал, ты…

– Что?

– Научи! Можешь научить… меня?

Лео смотрел на ошеломленного цыганенка, с которым подружился здесь, среди доков, рассказывая о скитаниях по портам и океанам десятка миров. Озадачился.

Пальцы Мыша зашевелились.

– Лео, покажи! Ты должен показать! – Пока Мыш подыскивал слова, сознание перескочило с александрийского арабского на берберский и остановилось на итальянском. – Беллиссимо, Лео! Беллиссимо!

– Ну… – Жадность мальчугана породила в Лео то, что могло бы быть страхом, будь Лео привычнее к страху.

Мыш глядел на украденное с ужасом и благоговением.

– Покажешь мне, как на нем играть?

Тут Мыш расхрабрился не на шутку. Осторожно взял инструмент с колен Лео. А Мыш жил со страхом всю свою краткую кроеную жизнь.

Однако, заполучив чаемое, стал затейливым путем приходить в себя. Изумленный Мыш вертел сенсор-сирингу так и этак.

В начале слякотной улочки, что вьется вверх по холму за железными воротами, Мыш подрабатывал – носил по ночам подносы с кофе и салепом из чайханы сквозь стада мужчин, бродивших туда-сюда у узких стеклянных дверей и приседавших, чтобы поглазеть на ждущих внутри женщин.

Теперь Мыш все чаще и все больше опаздывал. Оставался на суденышке сколько мог. Вдоль доков в милю длиной перемигивались огни гавани, мерцала сквозь туман Азия, а Лео показывал Мышу, где в отполированной сиринге прячутся всякий проецируемый аромат и цвет, всякая форма и текстура, всякое движение. Глаза и руки Мыша приноравливались.

Через два года, когда Лео объявил, что продал суденышко и думает лететь на другой конец Дракона, может, на Новый Марс, ловить пыльных скатов, Мыш уже мог превзойти дешевую иллюзию, что Лео показал в первый раз.

Через месяц и Мыш покинул Стамбул: дождался под мокрыми камнями Эдирнекапы грузовика, что согласился подбросить его до пограничной Ипсалы. Перешел границу с Грецией, прибился к цыганам, колесившим в красной кибитке, и за время путешествия вернулся к родному цыганскому. В Турции он пробыл три года. Уезжая, кроме того, что было на нем, взял лишь толстое серебряное разборное кольцо, слишком большое для его пальцев, – и сирингу.

Через два с половиной года он уезжал из Греции, и кольцо оставалось при нем. Мыш на три четверти дюйма отрастил ноготь на мизинце, как другие мальчишки, что работали на грязных улицах за блошиным рынком Монастираки – торговали ковриками, латунными безделицами, всем, что покупают туристы, у внешней стенки геодезического купола, накрывшего квадратную милю Афинского рынка, – и не расставался с сирингой.

Круизный лайнер, куда Мыш поступил матросом, шел из Пирея в Порт-Саид; одолев канал, он направился в порт приписки, в Мельбурн.