Новая чайная книга (сборник)

– Комиссия, потом еще комиссия, потом еще бумаги. Деньги. Фонды. И интервью. И очередь – вы можете себе представить, что может быть очередь, чтобы вытащить человека из ямы в земле, вернуть из ада? И потом год – это много. Они думают, что его может не быть уже в живых. Из его группы никого не удалось вернуть. Было это жуткое видео, с отрезанной головой, но кто это – так и не смогли опознать. Я думаю – это он. И жена так думает. И все. И вслух никто этого не говорит про нашего мальчика.

Паяц страшно оскалился, рассыпался вдруг мелким, дробным смехом. Мокрый, в ужасе от того, что он вдруг рассказал все какому-то психу, Маркус отчаянно карабкался из кресла: раньше удивительно удобное, оно вдруг превратилось в ловушку – плыло под руками, не на что было опереться.

– Можно без очереди и без денег, – паяц сидел уже в профиль, разглядывал ногти, пах жасмином.

– Вы зря так страшно отчаялись, так отчаиваться нельзя. Вернуть не получится, но можно обменять. Вы в ад, а мальчик, – паяц глупо хихикнул, потянул гласную, – а ма-а-альчик – домой. Уходите.

Маркус забарахтался изо всех сил, он намертво застрял в мешке, сердце опять заходилось в горле, билось в ушах.

– …Чашку, – мягко сказал паяц, по-прежнему не глядя на него, – поставьте чашку на пол, упритесь руками и вставайте. Вам пора, уходите.

Унизительно, на карачках, Маркус выбрался из кресла, с трудом разогнувшись, искал взглядом, какая из стен открывается наружу. Над площадью бахнул первый фейерверк, просветил насквозь пластик, бумагу с напечатанной текстурой египетских камней. Полночь. Потом вспыхнуло еще – так сильно, что он ослеп, сделал шаг вперед, наугад, ткнулся лбом в стекло. На улице, в небе над соседними домами медленно гасли яркие цветы – в честь великого октября третья отдельная краснознаменная зенитная часть стреляла осветительными ракетами. Внизу, во дворе общаги, пьяная толпа пыталась что-то петь хором; у мусорных баков знакомые слесари из утренней смены так же хором били каких-то пьяных: один вырывался, тряс руками, второй висел безвольным мешком, его швырнули к стене и стали топтать ногами.

Кто-то медленно прошел по коридору за его спиной, пахнуло кислым – дед Коля, понял Марик. Невидимый Дед Коля остановился, шумно, как лошадь, выдохнул – от кислого запаха защипало в глазах. В окне отразилась торжественная деда Колина левая рука: он тащил из столовой праздничный бутерброд с килькой.

– Знаешь, и в ту войну было так, скрипучим голосом сказал дед. Грязь. Воши по тебе ползают. Лежишь на спине, мордой в небо. Натовские, сука, дроны там где-то. Все видят в темноте, а сами – невидимки. И наши ракеты эти в небе – чтобы хоть как-то их, гадов, подсветить. И думаешь: сука, красиво как, а мне щас помирать. А не помер. Кишок половину вырезали, совсем пустой внутри – не поверишь: как пердну, так эхо. А не помер.

– Не, не знаю, – ответил Марик. Я и на войне не был, и ракеты эти вижу по-другому. Я дальтоник, ты же в курсе.

Дед Коля неодобрительно пожевал губами у Марика за спиной, посипел что-то про себя, постоял еще и пошаркал, понес бутерброд дальше.

– Не помер, – повторил Марик, вглядываясь в окно соседнего, женского общежития – ему показалось, что какая-то высокая, странно темная женщина в шляпе быстро идет по коридору, точно такому же типовому коридору с той стороны.

– Не помер, – шептал Марик часом позже, уже лежа на своих нарах – лицом в стену, под грязно-коричневым покрывалом. Он засыпал, небеленая штукатурка плыла уже куда-то перед глазами, и простые дед Колины два слова казались ему ужасно важными, важнее всего.

Не помер.