Новая девушка

Только он не спал. На груди комбинезончик был измят и испачкан, а выражение личика под чепцом замерло навсегда. Глаза были закрыты, на фоне бледной кожи ресницы выглядели темными, а губы – синими. Джека опутали какими-то трубками, что появлялись из-под ножки, исчезали под застежкой на груди и вновь, как змеи, выползали с другой стороны, соединяя черт знает что черт знает с чем. Их назначение знают только врачи. Он лежал, весь обмякший, на странных подпорках, а рядом виднелся плюшевый заяц.

Я ощущала глупую пустоту и расплакалась только тогда, когда заметила крохотную капельку крови на густом мехе зайца.

К этому времени я была уже в туалете – Мэгги Бичер осталась в переговорной, а Мофф направилась в угловой кабинет. Я не могла даже вспомнить, что сказала каждой из них после того, как открыла сообщение. Я тряслась, сидя на стульчаке в одной из кабинок и издавая дикие, животные стоны.

Почему я плакала по Джеку? Я ведь его вообще не знала. Возможно, оплакивала саму идею его существования. Существования сына Винни с непокорными кудряшками, которому никогда не исполнится семь лет, и чьи футбольные бутсы так и останутся нетронутыми; существования парня, чей диплом об окончании колледжа рассыпался в прах, а день свадьбы растаял, как льдина, и чьи собственные дети тоже умерли сегодня утром в тот момент, когда затих аппарат искусственной вентиляции легких. А может, я оплакивала Винни: ей придется жить днем сегодняшним и завтрашним, и тем, что наступит через неделю, потому что время не испытывает уважения к человеческим трагедиям.

Заливаясь слезами и почти задыхаясь, я поняла, что рыдаю, как раненый зверь. Я старалась выплакать боль и страдания, взбешенная тем, что жизнь могла сделать нечто подобное с тем, кого я люблю, и сбитая с толку жестокостью на пустом месте. Несправедливость произошедшего я ощущала, как лезвие ножа, медленно проникающее в мою плоть, – острое, наглое, неотвратимое.

Если я так себя чувствую, то что же испытывают они?

Я еще не знала, как часто мне придется задавать себе этот вопрос в ближайшие месяцы. И не знала, что, хотя больше никогда не буду плакать по Винни и Чарльзу, горе будет со мной каждый день. Что рыдания и удушливые всхлипы в кабинке офисного туалета дадут жизнь ощущению, которое останется со мной на всю жизнь.

Фотография пришла без подписи, и после нее я не получила никакого сообщения. Наверное, Винни не знала, что написать. Я уж точно не знала.

Когда глаза высохли и дыхание выровнялось, напечатала ответ: «Каким красивым он был… Мне невыносимо жаль».

После этого позвонила Нику и приготовилась собрать вещи и отправиться домой. Работа может подождать.

* * *

Когда в тот вечер Ник вернулся с работы, я несколько минут молча обнимала его. И хотя он не был сторонником длительных физических контактов, сегодня мне показалось, что объятия нужны ему так же, как и мне. Когда мы встретились с ним пять лет назад, я сразу опрометчиво подвергла его, мою новую любовь, испытаниям всеми обнимашками, поглаживаниями и похлопываниями, к которым привыкла в своей семье, где тактильные ощущения играли далеко не последнюю роль. Тогда Ник объяснил мне, что, не отрицая подобных проявлений расположения, он не очень понимает, что ему с этим делать. А еще признался, что в некоторых случаях подобные вещи вызывают у него зуд. Я поняла, что для всего этого требуется веская причина, и после этого разговора прижимала его по углам и обцеловывала только в тех случаях, когда чувствовала, что таковая имеется.

Но в день смерти малыша Винни ему так же были необходимы мои успокаивающие объятия, как и мне – его. Шестифутовая фигура Ника склонилась надо мной, непокорные рыжеватые волосы перемешались с моими белокурыми, а голову я инстинктивно положила ему на плечо еще до того, как он успел снять куртку и рюкзак. Ритм моего сердца замедлился, и оно постепенно опустилось из горла, где находилось несколько последних часов, на положенное место в груди. Оно даже коснулось крохотной беспокойной сущности, поселившейся в животе, которая ничего не знала о событиях прошедшего дня, но каким-то образом догадалась, что папочка вернулся домой.

– Боже, Марго, какой ужас! Какой гребаный кошмар! – Ник уселся на ступеньках нашей крутой деревянной лестницы и на мгновение опустил голову на руки. – Ты с ней говорила?

– Нет, – призналась я. – Звонила, но она не берет трубку. Послала несколько сообщений, но… – Мой голос затих, и я оглянулась в поисках яблока, которое ела и оставила на антикварном журнальном столике.

Я уже привыкла, что постоянно что-то ем, но сегодня почувствовала голод лишь за несколько минут до прихода Ника. Вернувшийся аппетит вызвал новую активность сущности, причем такую значительную, что я не могла думать ни о чем другом и с трудом смогла составить ответную фразу.

Кроме того, яблоко играло отвлекающую роль – я могла сосредоточиться на нем, и мои истинные чувства, те, что прятались под скорбью по умершему младенцу и его родителям, были незаметны.