Новая Ты

Мне не нравятся визгливые нотки в ее голосе и то, как она пятится назад, прикрывая пакет, и то, как косится по сторонам, словно надеясь сделать обратное сальто и ускользнуть через слив в ванне. Она рылась в моих вещах! Выискивала и вынюхивала вместо того, чтобы наслаждаться моим обществом. Безнадежный случай саморазрушительного любопытства! Как конченый наркоман, который заправляет в шприц смертельную дозу, зная, что партия испорчена, она полезла в мой шкаф, променяв теплую постель и меня в ней на сомнительную возможность раскопать эксклюзивный материал о доме Квиннов. Это болезнь (и, к сожалению, в реабилитационных центрах она не лечится) – запущенный случай звездной одержимости, заставляющий рисковать счастьем, здоровьем, безопасностью, самой жизнью.

– Что ты ищешь? – повторяю я – пусть подергается.

– Ничего. Всё в порядке.

– А как же туалетная бумага?

Вот тупица! Даже собственную легенду не может запомнить.

– Нашла?

Она выпрямляется.

– Мне пора.

– Нет.

Загораживаю проход.

– Нашла что-нибудь интересное?

– Джо, я не такая. Мне правда нужна была бумага.

– Врешь.

Припертая к стенке, Дилайла ведет себя как обычная паскуда (сколько я их уже видел, и всегда одно и то же) – старается меня купить. Говорит, что знает людей, которые могут сделать первосортную документалку на основе этой истории.

– Например, детективный подкаст, – сулит она, будто мне нужно такое дерьмо. – Ты не думай, я ни на что не намекаю, но может получиться очень интересно, точно тебе говорю, Джо.

– Нет.

– Давай поговорим.

– Полезай в ванну.

– Не надо, – скулит она. – Прости. Отпусти, пожалуйста.

– Лезь в ванну!

Ревет. Придется действовать жестче, а то она весь дом перебудит.

– У меня есть связи!

– Половые?

Я толкаю ее в ванну, заклеиваю рот и руки скотчем из пакета. Выхожу, плотно прикрываю за собой дверь, подпираю стулом. Включаю погромче сборник «Джорни», чтобы заглушить стоны. Срываю со стены Кандинского. Дилайла ничего не понимает в искусстве. Ее интересуют только звезды. Она – пустышка. И счастья ей не видать. Если я не остановлю ее, так и будет рыскать по вечеринкам, охотиться на знаменитостей и тащить их на свой диван.

Я убиваю ее не из-за Хендерсона. Нет. А ради того, чтобы освободить от мучений: у такой девушки, как она, которая хочет только трахаться со знаменитостями и начисто отказывается раскрывать собственные таланты, обогащать внутренний мир и слушать голос разума, нет будущего. Когда нынешний звездный трахарь ее бросит, она прилипнет к следующему, и так будет ходить по рукам, пока не закончится молодость. А потом спустит все сбережения на пластическую хирургию, или наглотается таблеток, или переедет и попытается продать мемуары.

Нет ничего печальнее, чем житель Лос-Анджелеса, чей банковский счет тает, лоб покрывается морщинами, а самооценка стремится к нулю. Я бы хотел, чтобы Дилайла не дергалась по пустякам и верила в себя, как выбито у нее на бедре. Увы, она – ничто вдали от знаменитостей, вне ореола их популярности. Простые парни вроде Деза, Келвина или меня ее мало интересуют – ей нужна слава, а не любовь. С таким подходом к жизни счастья не найдешь, так что я еще оказываю ей услугу. Вытаскиваю оранжевый тесак из набора Рейчел Рей. Лос-Анджелес убивает женщин. Зря Дилайла сюда переехала. Здесь выживают только самые стойкие, красивые и талантливые. Лучше б возвращалась в Нью-Йорк. Ничего, я освобожу ее от страданий.

Открываю дверь. Она вжимается в ванну. Несчастная кошка. Бедный котенок. Лицо как засохшая жвачка – ни живости, ни радости. Ее сердце сломано, а без него нет надежды.

– Знаю, – шепчу я, – знаю, как тебе плохо. Я освобожу тебя от страданий.

Узнаваемый тенор Стива Перри переходит в крещендо, Дилайла бьется в истерике. Бедная! Сколько бед ей еще пришлось бы пережить на своем долгом одиноком пути, если б не появился я. Она заплатила, чтобы ей выбили на бедре «Не теряй веры», но смысла этих слов так и не поняла: недостаточно просто верить, надо верить во что-то более значительное и прекрасное, чем слава и деньги.

Хватаю ее за наращенные патлы и прикладываю о край ванны. Кончено. Никаких больше слез. Кровь струится по лбу. Я был прав. Красавицей ее назвать нельзя – максимум симпатичная. Мне ее совсем не жаль. Впрочем, как и всего остального в этом мире. Включая себя.

31

Хорошо, что я взял с собой в Эл-Эй старую отцовскую сумку, иначе не знаю, как избавился бы от тела. Натягиваю видавшие виды треники и рабочую футболку и бегу за машиной. От холодного утреннего воздуха саднит горло. Город окутан туманом. Какого черта, это же Лос-Анджелес, тут всегда должна быть хорошая погода! Очищаю от измороси лобовое стекло и завожу мотор. Хендерсон, мать его, даже после смерти приносит мне одни несчастья.