Новая весна

Времени на сомнения больше не было. Стараясь ни о чем не думать, она вновь начала считать до десяти. Один — открыла дверь автомобиля, два — выбралась из салона, три — щелкнула брелком сигнализации, четыре — положила его в сумку, пять — сделала несколько шагов ко второму подъезду, шесть — … Она действительно была на нее сильно похожа. Если добавить прежней Вере тридцать лет жизни и столько же килограммов веса, то их бы никто не различил. У нее были длинные, окрашенные в черный цвет волосы, темно-русые у корней. Правда, они не блестели так, как у Веры, и в целом выглядели неухожено. Широкие, чуть обвисшие скулы, прямой аристократический нос. Ее достаточно грузная фигура была облачена в грязный, засаленный халат, о полы которого женщина торопливо вытирала заляпанные в чем-то липком, похожем на тесто, руки. Страх пропал. Осталось легкое удивление и что-то похожее на робкую, зарождающуюся на самом душевном дне радость.

— Вера? — боязливо посмотрела на нее женщина. — Это ты?

Говорить Вера не могла. Поэтому ограничилась коротким кивком.

— Как же я рада тебя видеть! — всплеснула полными руками женщина и заспешила к ней. — Как я ждала этой встречи.

Они были примерно одного роста, но Вера стояла на высоченных шпильках. Поэтому голова женщины оказалась на уровне ее шеи. Коротко всхлипнув, она уперлась влажным лбом Вере в плечо и замерла. Вера подняла деревянные, негнущиеся руки и небрежно закинула их на бугристые, мягкие бока.

— Ты знаешь, кто я, Верочка? — подняла на нее рыбьи, неопределенного цвета глаза, женщина.

Вера открыла рот, чтобы ответить на вопрос, но слова категорически отказывались выходить наружу. И ей вновь пришлось ограничиться коротким кивком.

— Я — твоя мама, — всхлипнула женщина и сморщила круглое лицо, изо всех сил стараясь выдавить из себя слезу. Но всплакнуть не получилось, что, по всей видимости, очень ее огорчило.

Поведя широкими боками, женщина скинула с себя Верины руки и, повернувшись к ней грузной спиной, скомандовала:

— Пойдем в дом. Хватит соседей развлекать.

Вера послушно побрела следом за полной женской фигурой.

Вновь обретенная мама жила на первом этаже. Дверь ее квартиры была распахнула настежь и оттуда отчаянно воняло чем-то горелым.

— Мои пирожки! — забыв про гостью, она кубарем вкатилась в квартиру и тут же скрылась за углом.

Вера зашла за ней, закрыла дверь и огляделась по сторонам. Видимо, ее мама обожала желтый цвет. Бледно желтые обои, местами ободранные, клочьями спускались до самого пола. Давно выцветший линолеум тоже отливал желтизной. И даже небрежно побеленный потолок почему-то был желтым. Роль гардеробной играли несколько вбитых прямо в стену кривых гвоздей. На них бесформенно кучей висели дырявые телогрейки, грубые брезентовые куртки. Чуть поодаль, на отдельном гвозде, гордо красовалось выцветшее бордовое пальто с воротником из облезлой кошки. Квартира была насквозь пропитана запахом безысходности и нищеты. И даже жуткое амбре, исходящее из кухни, не могло перебить этого устоявшегося «аромата».

— Не стесняйся, доча, — высунулось из-за угла раскрасневшееся женское лицо. — Разувайся и проходи. Чувствуй себя, как дома. В общем, это и есть твой дом.

От этих слов ей стало не по себе. Да и разуваться Вере совсем не хотелось. По грязному полу волочились безразмерные клубы пыли. Даже в подъезде было чище, чем здесь. Но ей пришлось разуваться и на цыпочках прокрадываться на кухню.

По поводу желтого цвета Вера не ошиблась. На кухне тоже все было выполнено в этой цветовой гамме. Даже стол, по всей видимости изначально имевший белый оттенок, пожелтел от жира и времени.

Стараясь ничего не касаться, Вера прошла к окну, пошире открыла форточку и потянулась лицом навстречу свежему воздуху. Но запахи улицы так и не смогли пробиться сквозь плотное покрывало кухонной вони.

— Че, как чужая-то! — хозяйка грубо схватила Веру за локоть, поволокла ее к столу и усадила на неумело сколоченный табурет. — Пирожки немного пригорели, но ниче, есть можно. Ты с чем пирожки любишь? Сладкие, наверное. Но сладких сегодня нету. Картошка одна осталась. С ней и настряпала. В честь твоего прихода. На-ко, со стола протри, пока я по хозяйству хлопочу.

И на стол шмякнулись рваные, мокрые мужские трусы. Вера брезгливо отстранилась. Заметив это, женщина осуждающе покачала головой и принялась демонстративно водить по столу полосатыми трусами.

— Гляжу, совсем ты, доча, к домашнему хозяйству не приучена, — запричитала она. — И очень стыдно мне понимать, что в этом только я виновата. Дурра горемычная. Но ты не думай, доча, что жизнь меня за мой проступок не наказала. Еще как наказала. В нищете ведь живу. В гольной нищете. Двоих обормотов вырастила, душу в них вложила. Денег тьму на них потратила. И никакой от них благодарности. Один горькую пьет, другой наркотой балуется. Никудышные выросли. Всю душу из меня вытрясли. А я ведь инвалид, второй группы, между прочим. У меня здоровья совсем нет. А эти упыри последние соки из меня выпивают. Сбежать бы от них куда-нибудь. Да некуда. Прости меня, доченька! За все прости!