Новая жизнь

Лёгких не было, сердце скакало меж диафрагмой и теменем, скакала в страшно далёких и мне не принадлежащих ладонях эта хреновина — и не думая, разумеется, наставлять недлинное своё рыльце туда, куда надо… И вдруг все запнулось: стоп-кадр. Он вполоборота, и ствол, уткнувшийся-таки в него, и палец, чёртов мой палец, не могущий, не могущий шевельнуться.

А потом ударило, врезало — коротко, сочно, веско… Плёнка пошла опять.

Я увидел, что он упал, и — не чувствуя ни ног, ни рук, ничего — двинулся вперёд, а сверху било, и било, и било с равными недолгими промежутками: на каждом ударе я стрелял, продолжая идти к нему. Последние пару раз я пальнул сверху вниз — он лежал ничком у меня под ногами и уже не подёргивался. Я выронил пистолет, стоя столбом, куранты добухали своё и замолкли — и тут же прилетел, нарастая, свист бомбы, лопнул разрыв, рассыпалась пулемётная очередь, ночь накалилась зеленоватым аквариумным свечением, которое перетекло в тёмно-красное, которое расплескали серебристые искры, которые… Свистело, ухало, трещало, менялись цвета: в какое-то мгновение мне показалось, что фигура на брусчатке тоже меняется, — и аж колени подкосились… Почти сразу я и впрямь свалился — меня сшибли, принялись топтать, но ничего больше значения не имело: я понял, что — чушь, глюк, что ни хрена он, конечно, не изменился, и не исчез, и не воскрес; я понял, что я таки достал, достал, достал его, что все наконец-то кончилось.

Старый год

Они свернули на неприметную тропинку и сразу остались одни. Перешагнули волшебную границу волшебного пространства, где не было никогда воскресных гуляющих, пьяных, машин, домов, дымов, никогда не слышался всепроникающий однотонный гул мегаполиса, где навечно оцепенел пушной, мохнатый, узорный, прозрачно-сизый в тени и колко, рассыпчато, переливчато отсверкивающий на солнце лес. Но с их-то появлением и настал конец «белому безмолвию»: Мишка с Машкой, дикарски вопя, ринулись в снежную целину, посыпалась мука с кустов, снялась с закачавшейся ветки ворона. Сухой, наскоро слепленный и растерявший, как метеорит, на полпути к цели львиную долю объёма снежок угодил Олегу в ключицу. Тайка, которой попали в лицо его «осколки», ойкнула и отстранилась, Олег преувеличенно резво увернулся от следующего, совсем вялого — Мишкиного — снаряда, пригибаясь, отбежал за ближайший ствол (шлёп! — лихо кидает Марья), быстро сварганил свой колобок и принялся отстреливаться.

— Пап, а снег — это вода?

— Вода.

— А лёд?

— И лёд. И даже пар, — Олег выдул облачко, — тоже вода.

— А как это?

Олег стал объяснять про агрегатные состояния. «Вода — всегда вода. И когда она — вот — снежок, и когда она озеро, и океан, и облако…» Узкая тёплая ладонь жены тихонько легла ему на затылок, когтистые пальцы осторожно зарылись в волосы. Он подбросил намокающий в ладони снежок (Машка кинулась и не поймала), резко обернувшись, обхватил Тайку за тоненькую, несмотря на дублёнку, талию, приподнял и закружил. «А меня, а меня!» — тут же затребовали снизу.

Всё было смешно, и бестолково, и снежно, и солнечно: ПРАВИЛЬНО. «Хорошего понемножку» — какой неудачник и комплексант это придумал?… Комплексантов, вообще любого рода лишенцев Олег не любил — и никогда не искал в хорошем подвоха. Он действительно полагал, что если сейчас хорошо, то дальше будет ещё лучше — хотя бы потому, что воспринимал это «хорошо» не как лотерейный выигрыш, а как проценты со вклада: этого «хорошо» для себя и своих он умел последовательно добиваться и совершенно не собирался достигнутого терять.