Новая журналистика и Антология новой журналистики

Как нам тогда казалось, да и сейчас мне так кажется, это была песня о Кесане. Один из морпехов в укрытии, задремав, бормотал ужасные вещи, улыбался дурной улыбкой, а потом затих так, как человек не затихает даже в самом глубоком сне, и потом снова забормотал, и ничего страшнее я в своей жизни не слышал. Помню, я тогда встал и вышел — куда угодно, только уйти отсюда — и курил в темноте сигарету, посматривая на горы и надеясь, что ничего там не замечу, потому что, черт возьми, любое движение вдали означало для меня только новый страх. Было три утра, и я дрожал от холода, хотя и хотел освежиться. Из центра Земли исходили толчки, от которых тряслось все вокруг, дрожь охватила мои ноги и тело, потом голову, но никто в укрытии не проснулся. Мы называли подобное «светлячками небесными» и «раскатами грома», и это продолжалось всю ночь. Бомбы сбросят на высоте 18 000 футов, самолеты повернутся и полетят обратно в Удорн в Таиланде или на Гуам. До рассвета оставалось еще много времени, только в четыре утра тьму сменит полумрак. Я видел лишь взрывы за пеленой дыма и огонь, сплошной огонь. Не имеет значения, что образы прошлого искажаются в памяти; все картины, все звуки приходили ко мне из дыма, и всегда пахло пожаром.

Кое-что, например шлейф дыма после взрыва, видно очень хорошо, как с близкого расстояния. Горят мусорные контейнеры, подожженные с помощью мазута, и дым от них висит, висит, лезет в горло, хотя вроде бы вы к нему уже привыкли. Неподалеку на взлетно-посадочной полосе снаряд попал в топливозаправщик, и все, кто это слышал, целый час не могут унять дрожь. («Что не спишь? Что не спишь?») Перед моими глазами возникает картина, сначала неподвижная, а потом оживающая: горят таблетки сухого горючего, уложенные в покрытую копотью жестяную печечку, — ее сделал для меня двумя неделями раньше морпех в Хюэ, сделал из консервной банки, входившей в состав его продовольственного пайка. В этом зыбком свете я вижу контуры нескольких морпехов, все мы в укрытии окутаны едким дымом от сухого горючего, но весьма довольны своим положением, потому что можем подогреть себе ужин, довольны, потому что знаем, как безопасно здесь, в укрытии, и потому что мы вместе и в то же время каждый предоставлен самому себе, и нам есть над чем посмеяться. Я принес таблетки с собой, стащил их у адъютанта полковника в Донгхое — самодовольного придурка, а у этих ребят сухого горючего не было уже несколько дней, а то и недель. И еще у меня с собой бутылка. («О, дружище, мы так тебе рады. Определенно рады. Давай только подождем Ганни».) Говядина и картошка, фрикадельки и бобы, ветчина и матушка лимская фасоль — все это к ужину будет подогрето, а кто поставит хоть один долбаный цент на то, что будет завтра? А где-то наверху, при ярком дневном свете, стоит четырехфутовый контейнер с боевыми пайками, картон прогорел, и осталась только проволочная обвязка, банки и ножи-ложки разбросаны поблизости, и рядом лежит тело молодого рейнджера южновьетнамской армии, который только что пришел в разведбат выпросить несколько банок американских консервов. Если бы ему сопутствовал успех — его бы встретили с распростертыми объятиями, но парнишке не повезло. Три снаряда упали почти одновременно, не ранив и не убив никого из морпехов, и сейчас между двумя младшими капралами завязался спор. Один предлагает положить мертвого рейнджера в зеленый мешок для перевозки трупов, а другой — прикрыть его чем-нибудь и отнести в лагерь к узкоглазым. Он очень горячится. «Сколько раз говорили этим долбакам, чтобы сидели в своих норах», — все время повторяет он. Все вокруг горит. Ночью видно, как горят леса на окрестных склонах, окутанных дымом. Попозже утром стало пригревать солнышко, туман рассеялся, и территория базы оставалась хорошо видной до сумерек, когда снова похолодало и сгустился туман. И опять наступила ночь, а небо на западе озаряют яркие всполохи. Горят кучи снаряжения, пугающе огромные, как зазубренные горные вершины. Горит разное старье, вроде хвоста самолета С-130, и пламя вздымается в небо, а сквозь грязно-серые клочья дыма виднеется покореженный металл. «Боже, если ты делаешь такое с металлом,то что же будет со мной?» А потом что-то начало тлеть над моей головой — влажный брезент, покрывающий мешки с песком вдоль окопа. Это был маленький окопчик, и многие из нас быстренько в него попрыгали. В противоположном его конце сидел молодой парень, которого ранило в горло, и он издавал звуки как ребенок, который глубоко дышит, чтобы как следует закричать. Мы были на поверхности, когда упали эти снаряды, и одного морпеха рядом с окопом сильно залило ниже пояса грязью. Я оказался в окопе рядом с ним и из-за тесноты невольно навалился на него, а он ругался:

— Ты, мать твою, пидор…

Наконец кто-то сказал ему, что я журналист, а не морпех. Тогда он очень спокойно посоветовал:

— Поосторожнее тут, мистер. Пожалуйста, осторожнее.