Новая журналистика и Антология новой журналистики

Дальше по дороге располагался бункер военных строителей. Он отличался от других укрытий: был глубже, безопаснее, чище, с шестифутовой защитой сверху из бревен, стальных листов и мешков с песком, а внутри горел яркий свет. Морпехи называли его отель «Аламо-Хилтон» — дескать, у строителей очко играет, вот и сделали две крыши, а все журналисты в Кесане норовили заполучить местечко именно там. Чтобы попасть туда на несколько дней, хватало бутылки виски или ящика пива, а если уж вы стали другом этого дома, то такие подарки воспринимались как нечто само собой разумеющееся и весьма желанное. Морпехи устроили «корпункт» близко, очень близко от полосы, и был он такой плохой, что некоторым репортерам казалось, будто это сделано нарочно, чтобы кого-то из них убили. Это была всего лишь небольшая, слегка прикрытая, кишащая крысами нора, и однажды, когда она пустовала, ее частично разрушил снаряд сто пятьдесят второго калибра.

Я спустился в бункер строителей, взял бутылку шотландского виски, надел полевую куртку и сказал, чтобы мою койку отдали этой ночью тому, кому она понадобится.

— Мы тебя достали или еще что-то случилось?

— Ничего подобного. Увидимся завтра.

— О’кей, — сказал один из строителей, когда я выходил. — Дело твое.

Когда мы втроем вернулись на позиции 2-го батальона 26-го полка, две батареи открыли огонь из орудий сто пятого и сто пятьдесят пятого калибра. При каждом выстреле я вздрагивал, а Мейхи, глядя на меня, посмеивался.

— Это наши стреляют, — заметил он.

Свист от другого снаряда первым услышал Экскурсант.

— Ничего не наши, — сказал он, и мы рванули к ближайшему окопчику.

— Да, это не наш, — согласился Мейхи.

— А я что говорю? — воскликнул Экскурсант.

Мы добежали до окопа, когда первый снаряд разорвался между лагерем 37-го батальона рейнджеров и свалкой амуниции. Обстрел продолжался, в том числе из минометов, но мы не считали выстрелов.

— Хорошенькое выдалось утречко, — сказал Экскурсант. — Слушай, приятель, почему они не оставят нас в покое? Хоть на денек?

— Пот-тому что им никто за это ничего не отстегнет, — улыбнулся Мейхи. — А еще пот-тому, что они знают, как ты дергаешься.

— Сейчас поговоришь у меня, трус сраный!

— Но-но, ты еще пока что не видел, чтобы я боялся, мать твою.

— Как это не видел? Три дня назад свою мамочку звал, когда они били по нашей колючке.

— Да плевать я хотел. Меня никогда не убьют во Вьетнаме.

— Да неужели, мать твою, и почему, интересно?

— Да потому, что никакого Вьетнама на самом деле нет.

Старая шутка, но сейчас он не смеялся.

Линия окопов почти полностью окружала лагерь. На севере позиции занимал 2-й батальон 26-го полка морской пехоты, там же, чуть западнее, располагались хозподразделения. В трехстах метрах от них находились окопы северовьетнамцев. К востоку от 2-го батальона текла узенькая речка, а за ней, в трех километрах к северу, находилась высота 950, занятая частями северовьетнамской армии, ее гребень шел почти параллельно взлетно-посадочной полосе Кесана. Укрытия и окопы тянулись вверх от ближнего берега реки, а горы начинались в двухстах метрах от противоположного. Там, в двухстах метрах от базы, сидел северовьетнамский снайпер с пулеметом пятидесятого калибра и стрелял по морпехам из своей замаскированной паучьей щели. Днем он палил по всему, что поднималось над мешками с песком, а ночью — по любому огоньку. Его можно было увидеть из окопа, а если взять снайперскую винтовку с оптическим прицелом, можно было разглядеть и его лицо. Его обстреливали из минометов и безоткатных орудий, а он падал в свою щель и выжидал. Вертолеты запускали в него ракеты, но скоро он снова начинал стрельбу. Наконец применили напалм, и минут десять после взрыва над щелью поднимался черно-оранжевый дым, а на земле вокруг не осталось ничего живого. Когда дым рассеялся, снайпер сделал единственный выстрел, и морпехи в окопах зааплодировали. Его прозвали Лука Полсучка, и никто не хотел, чтобы с ним что-нибудь случилось.

У Мейхи был приятель по имени Оррин, откуда-то из Теннесси. Там, в горах, его семья владела тремя большими машинами, которые возили грузы на небольшие расстояния. А утром, когда Мейхи и Экскурсант отправились в 1-й батальон 26-го полка к Эвансу, Оррин получил письмо от жены. Она прямо написала, что ее беременности только пять месяцев, а не семь, как он думал. Всего-то два месяца, но из-за них весь мир для Оррина перевернулся вверх тормашками. Жена писала, что все это время чувствовала себя отвратно и даже пошла к священнику, и священник в конце концов убедил ее, что «един Господь ей судия». Она не хотела бы говорить мужу, кто отец (и, дорогая, никогда, никогда не пытайся мне этого рассказать), кроме того, что это хороший знакомый Оррина.