«Ночь и даль седая…»
Ночь и даль седая, –В инее леса.Звездами мерцая,Светят небеса.Звездный свет белеет,И земля окрестСтынет-цепенеетВ млечном свете звезд.Тишина пустыни…Четко за горойНа реке в долинеТреснет лед порой…Метеор зажжется,Озаряя снег…Шорох пронесется –Зверя легкий бег…И опять – молчанье…В бледной мгле равнин,Затаив дыханье,Я стою один.Огонь
Нет ничего грустней ночногоКостра, забытого в бору.О, как дрожит он, потухаяИ разгораясь на ветру!Ночной холодный ветер с моряВнезапно залетает в бор;Он, бешено кружась, бросаетВ костер истлевший хвойный сор –И пламя вспыхивает жадно,И тьма, висевшая шатром,Вдруг затрепещет, открываяСтволы и ветви над костром.Но ветер пролетает мимо,Теряясь в черной высоте,И ветру отвечает гуломВесь бор, невидный в темноте,И снова затопляет тьмоюСвет замирающий… О, да!Еще порыв, еще усилье –И он исчезнет без следа,И явственней во мраке станетЗвон сонной хвои, скрип стволовИ этот жуткий, все растущийПротяжный гул морских валов.Родина
Под небом мертвенно-свинцовымУгрюмо меркнет зимний день,И нет конца лесам сосновым,И далеко до деревень.Один туман молочно-синий,Как чья-то кроткая печаль,Над этой снежною пустынейСмягчает сумрачную даль.Слово
Молчат гробницы, мумии и кости, –Лишь слову жизнь дана:Из древней тьмы, на мировом погосте,Звучат лишь Письмена.И нет у нас иного достоянья!Умейте же беречьХоть в меру сил, в дни злобы и страданья,Наш дар бессмертный – речь.«У птицы есть гнездо, у зверя есть нора…»
У птицы есть гнездо, у зверя есть нора.Как горько было сердцу молодому,Когда я уходил с отцовского двора,Сказать прости родному дому!У зверя есть нора, у птицы есть гнездо.Как бьется сердце, горестно и громко,Когда вхожу, крестясь, в чужой, наемный домС своей уж ветхою котомкой!Цифры
I
Мой дорогой, когда ты вырастешь, вспомнишь ли ты, как однажды зимним вечером ты вышел из детской в столовую, остановился на пороге, – это было после одной из наших ссор с тобой, – и, опустив глаза, сделал такое грустное личико?
Должен сказать тебе: ты большой шалун. Когда что-нибудь увлечет тебя, ты не знаешь удержу. Ты часто с раннего утра до поздней ночи не даешь покоя всему дому своим криком и беготней. Зато я и не знаю ничего трогательнее тебя, когда ты, насладившись своим буйством, притихнешь, побродишь по комнатам и, наконец, подойдешь и сиротливо прижмешься к моему плечу! Если же дело происходит после ссоры и если я в эту минуту скажу тебе хоть одно ласковое слово, то нельзя выразить, что ты тогда делаешь с моим сердцем! Как порывисто кидаешься ты целовать меня, как крепко обвиваешь руками мою шею, в избытке той беззаветной преданности, той страстной нежности, на которую способно только детство!
Но это была слишком крупная ссора.
Помнишь ли, что в этот вечер ты даже не решился близко подойти ко мне?
– Покойной ночи, дядечка, – тихо сказал ты мне и, поклонившись, шаркнул ножкой.
Конечно, ты хотел, после всех своих преступлений, показаться особенно деликатным, особенно приличным и кротким мальчиком. Нянька, передавая тебе единственный известный ей признак благовоспитанности, когда-то учила тебя: «Шаркни ножкой!» И вот ты, чтобы задобрить меня, вспомнил, что у тебя есть в запасе хорошие манеры. И я понял это – и поспешил ответить так, как будто между нами ничего не произошло, но все-таки очень сдержанно: