Новейшая оптография и призрак Ухокусай

– Ну, на него не стоит особенно сердиться. Он ведь тоже сыграл роль – правда, навязанную извне. Роль модного юноши, от которого ждут экстравагантных поступков. А те, кого он считал близкими друзьями… Не хочу ничего плохого сказать о Курете Эпсумовиче, но он даже не попытался вникнуть в обстоятельства дела – а ведь он трезвомыслящий разумный, его мнение могло пошатнуть уверенность Залетая Высоковича в моей вине. Что же касается господина Возражуна, то, боюсь, его показная дружба вреднее для Пискунова-Модного, чем открытая вражда…

– Кто бы сомневался! Этот скандальный мальчишка может погубить чью угодно репутацию, – заявил глава магнадзора.

– Однако Залетаю Высоковичу эту дружбу вроде бы прощали, не так ли? – возразил Сударый. – Как модному юноше, ему простительно даже водить знакомства, которые для обычного спросончанина могли бы обернуться неприятностями. Впрочем, дело совсем в другом – тут сказалась обычная ревность к удачливому сопернику.

– Что? Вы хотите сказать, что этот… этот…

– О нет, что вы, успокойтесь, Добролюб Неслухович! – торопливо заверил Сударый, ругая себя за то, что проговорился: с подобными нюансами молодому поколению следует разбираться самостоятельно, а подталкивать к вмешательству родителя барышни значило попросту сплетничать. – Полагаю, молодой господин Возражун не питает никаких иллюзий насчет вашей дочери. Пожалуй, мне следовало сказать «зависть». Залетай Высокович в его глазах – удачливый соперник в жизни. И скандальный юнец не упустил случая уничтожить счастье модного юноши – окончательно уверил в необходимости дуэли и даже сам взялся ее организовывать, причем таким образом, чтобы о примирении не могло идти речи. А впрочем, и его винить нет смысла по большому счету.

– Если вы так считаете, то вы человек просто сверхъестественной доброты, – с неудовольствием отозвался Немудрящев.

– Отнюдь. Просто я полагаю, все потуги Возражуна были бы бесполезны, кабы не общественное мнение. И, кстати, не исключаю, что если бы не оно, Принципиалий Поперекович и не воспринимал бы так болезненно успехи своего бывшего друга.

Проводив Немудрящева и направляясь в лабораторию, Сударый невольно стал свидетелем необычной сцены. В коридоре, ведущем в хозяйственные помещения первого этажа, он заметил Вереду и Переплета. Девушка, уже одетая для выхода на улицу, что-то сказала домовому и вдруг, наклонившись, расцеловала его. Непеняй Зазеркальевич удивился, а потом понял, в чем дело, и расстроился.

Вместо того чтобы пойти в лабораторию, он направился в кладовую, где набил и раскурил трубку, мрачно глядя в пыльное окошко, за которым качались резко очерченные рыжеватым светом волшебных фонарей голые ветви тополя.

«Нет, нет и еще раз нет, – говорил он себе, – никакого автопортрета! Получится на нем надутый, самодовольный тип, не способный думать о чем-либо, кроме собственной драгоценной персоны…»

Дверь приоткрылась, в кладовую заглянул Персефоний:

– Вы скоро, Непеняй Зазеркальевич? Я уже приготовил растворы. Что-то случилось? – обеспокоился он, разглядев выражение лица оптографа.

– По счастью, нет. А все равно гадко. Я вот давеча соловьем разливался, общество корил, о молодых людях рассуждал свысока… А даже не вспомнил, что, оставляя Вереду с инспекторской комиссией, бросил ее в крайне неприятном положении. Ведь у нее в коробке обитает таинственный любимец, за которого ее запросто могли оштрафовать!

Персефоний хлопнул ладонью по косяку:

– Вы-то ладно, у вас дуэль была на уме, а вот я должен был сообразить. Но, кажется, все обошлось?

– Несомненно, Вереду выручил Переплет: спрятал магическую зверушку в каком-нибудь тайнике или еще что-то придумал.

– Слава богу, а то и впрямь некрасиво получилось бы. Ах я растяпа…

– Брось наговаривать на себя, Персефоний, у тебя голова была занята не меньше моей, – отмахнулся Сударый, яростно пыхтя трубкой. – Но хотя бы сообразить, что Вереде грозят неприятности, я мог! Хотя бы извиниться… Так нет же, мне интереснее было слушать извинения Немудрящева и предвкушать извинения Пискунова-Модного…

– Я тоже хорош. Однако самобичевание нам не поможет, да и снимки сами собой не проявятся.

– Да, конечно. И все-таки…

– И все-таки нас ждет работа. К тому же есть ведь один простой и действенный способ восстановить душевное равновесие.

– Какой?

– Завтра утром первым делом извинимся перед Вередой и поблагодарим Переплета. По-моему, не самый плохой выход.

К полуночи у Сударого началась сильнейшая мигрень, которую не уняли ни патентованные капли, ни массаж висков, однако прекращать работу он не хотел: пластины до завтра ждать не будут. Работая в четыре руки, они с Персефонием перемещали снимки из одной емкости в другую, проявляли, очищали, просушивали…

– Не пропадать же оптосессии, – периодически говорил Сударый, неизвестно кого убеждая.

Персефоний качал головой:

– Освещение все же не студийное…

– Это придает реалистичности.

– Четвертый снимок передержан. Глядите – движения в начале и в конце цикла накладываются друг на друга.

– Извини, не вижу, – сказал Сударый, потирая ноющие глаза.