Новейшая оптография и призрак Ухокусай

— Традиционные печатные гравюры впервые были заменены в Закордонии движущимися иллюстрациями сорок лет назад. Это было первое массовое применение спиритографии — так назвали новый метод, уповая, что он поможет запечатлевать «дух событий» или «истинную сущность разумных». Первые снимки были черно-белыми и едва-едва шевелились, однако развитие оптической и заклинательной части позволило усовершенствовать методику. Такие вот картинки, — он качнул в воздухе журналом, по-прежнему раскрытом на похождениях дона Картерио, — делаются с помощью новейших призматических объективов. Для специалиста качество изображения выражается в численных показателях ряда параметров, но есть очень простой способ, доступный любому обывателю. Вот, — Сударый вынул из кармана очки-духовиды, — возьмите. Старинное, до сих пор не потерявшее актуальности магическое приспособление. Рассмотрите картинку через них. Видите ауры персонажей? Заметьте — именно персонажей, а не актеров! Замечаете острые грани преломления в красной части аур? Это признак патологической агрессивности дикого племени зеленокожих. Перед вами как будто действительно герои произведения, хотя на самом деле это простые земляне в костюмах размахивают бутафорскими мечами на фоне наведенной иллюзии…

Немудрящев сердито сдернул с носа очки:

— Я к вам пришел как к серьезному человеку! Неужели вы не понимаете, что ваш единственный шанс — рассказать мне о своих чарах? Мое мнение кое-что значит, и, если я скажу Залетаю, что ваши оптографические чары безопасны, ему придется прислушаться — скорее всего он отменит вызов.

— А просто так вы с ним говорить не пробовали? — спросил сникший Сударый.

— Только что от него, — проворчал глава магнадзора. — Ох молодежь… Тот не желает слушать, этот не желает рассказывать…

— Да я же вам как раз и рассказываю, что не о чем рассказывать!

— Понимаю так, что чары для вас важнее жизни и чести, важнее счастья других разумных, совершенно чужих вам… Да и оскорбленное чувство, конечно, примешивается: Залетай Высокович был очень несдержан в кафе… Что ж, вижу, доводы разума бессильны. Впрочем, пока еще есть время, очень прошу: подумайте хотя бы над судьбой бедной девушки. Подумайте!

Он взмахнул тростью и вышел за дверь, не дав Сударому и слова вымолвить, оставив его посреди приемной с журналом в одной руке и духовидами в другой.

Непеняй Зазеркальевич медленно отправился наверх, но, когда был уже на середине лестницы, у дверей снова требовательно звякнул колокольчик, и он бросился обратно, решив, что это Немудрящев вернулся и теперь можно будет убедить его, благо в голове с удивительной легкостью сложились нужные аргументы. Однако на крыльце стоял не предводитель губернской службы, а пожилой гоблин с вислыми бровями, в синей шинельке с серебряной бляхой на ремне.

— Городская почта, — пробасил он. — Сударый Непеняй Зазеркальевич здесь проживает?

— Это я. Входите.

Гоблин вошел, потирая остроконечные уши, торчавшие из-под фуражки и замерзшие на сыром осеннем ветру. Заручившись документальным подтверждением того, что Сударый тот, за кого себя выдает, он вручил оптографу конверт:

— Письмо вам срочное. Пять копеек с вас.

Письмо было от Вереды — записка, писанная наспех на тетрадном листе.

«Уважаемый Непеняй Зазеркальевич! Я только что от Простаковьи. Там ужас что творится. Полон дом подружек, все ее утешают, а сами шепчутся по углам. Все больше о завтрашней дуэли, о Залетае Высоковиче и каком-то Принципе, но и про Вас тоже я слышала, мол, скучный мещанин, а туда же („куда“ — не совсем поняла, но вроде не годитесь Вы и в подметки этому Пискунову-Модному). Я чуть с ними всеми не поссорилась, терпеть не могу такого лицемерия, но вовремя себе напомнила, что я в доме Немудрящевых по делу, чтобы все разузнать. Однако разузнать не удалось ничего. Простаковья в слезах, говорит, она самое низменное существо на свете. Все там мечтают посмотреть на портрет, только она никому его не показывает.

Ваша Вереда».