Новейшая оптография и призрак Ухокусай

Так что уже ничуть не вдохновляло его на новый штурм газетного мира качество традиционной печати, при котором изображения получались черно-белыми, слегка размытыми, едва шевелящимися и повторяющими весьма короткий цикл движений. Землепроходцы, заснятые непосредственно при возвращении, кланялись как заведенные, один из награждаемых генералов, стоя на трибуне, тянул руку к карману, чтобы извлечь бумажку с речью, но так и не доставал ее, а царь-батюшка только хмурил брови.

Лучшая спиритография номера располагалась на предпоследней странице, отданной на растерзание местным поэтам. Отлично экспонированный снимок изображал березу на обрыве у реки Лентяйки. Плавно шевелилась четко очерченная крона, текли по небу облака, и без малейшего разрыва пролетала стая неопределенных птиц. Снимок можно было рассматривать часами, а может, он даже запечатлел переход заката в звездную ночь. Впрочем, Сударый давно заподозрил, что для ежемесячной поэтической полосы когда-то давно кем-то был сделан отличный панорамный снимок, который с тех пор нарезают и выдают по кусочку. Сразу под пейзажем располагались стихи одного из виднейших местечковых музоложцев (как презрительно именовал провинциальных пиитов один столичный знакомый Сударого) Нахлеба Смасловича Воспевалова, под названием «Лентяйка значит „лента“». Первая строка была такая:

Лентяйка значит «лента», а не «лень»…

Сударый пробежал глазами по правому краю стихотворной колонки и обнаружил рифмы: «день», «сень», «тень», снова «лень», «кипень»; вносящую некоторое разнообразие, хотя и неграмотную «довскнель»; страшно диссонирующую с общей тональностью опуса «дребедень» и снова «сень». Он покачал головой. Нет, не стал бы он ради сих строк создавать новую спиритографию, да еще такую хорошую!

Меж тем был принесен салат, а за ним и бифштекс, и Сударый, на минуту выбросив из головы все посторонние мысли, только-только приступил к завтраку, как за столик напротив него сел тучный господин весьма представительного вида.

— Доброе утро. Невменяй Залазьевич, если не ошибаюсь, спиритограф? — поинтересовался он.

— Непеняй Зазеркальевич, — поправил Сударый. — Но действительно спиритограф. Точнее даже можно сказать, оптограф.

— Позвольте представиться: Рукомоев Захап Нахапович, секретарь губернатора. Очень удачно, что мы с вами встретились, у меня ведь к вам, представьте, дело. И связанное именно с тем, что вы, как бы сказать, не вполне спиритограф, то есть даже, собственно, оптограф… А дело вот в чем: нынче мое семейство будет спиритографироваться в вашем ателье.

— Фамильный портрет на восемь персон, — кивнул Сударый.

— С собачкой, — добавил Рукомоев. — Дело, собственно, вот в чем. Вы, как я слышал, используете в своих… оптоснимках э-э… новейшие разработки забугорских ученых.

— И не только забугорских! — поспешил заверить Сударый. — В своих изысканиях я опираюсь на опыт ученых и Заморья, и Загорья, а брошюра известного незадальского исследователя Рукивногича о призматических объективах вообще остается у меня настольной книгой! Я уже не говорю о великом труде нашего гениального соотечественника Незавида Бескорыстовича Подаряева «О призматическом разложении ауры»…

— Э-э… да-да, — вежливо покивал головой Рукомоев. — Так вот и я о чем: поговаривают, будто эта новейшая метода позволяет прямо-таки новые горизонты открывать и глубины освещать…

— Простите, но вы, Захап Нахапович, кажется, несколько… далековаты от обсуждаемой темы? — улыбнулся Сударый, сообразив, что секретарь губернатора, определенно консерватор, поддался минутному порыву и сделал заказ, а потом стал мучиться вопросом, что с его семейством в ателье будут делать. — Позвольте, я вам вкратце расскажу, по возможности избегая терминов, которые человеку свежему, разумеется, не могут быть понятны.

— Вот-вот, с удовольствием бы я вас послушал, — согласился Рукомоев.

Сударый подозвал русалку, попросил еще кофе и стал набивать трубку табаком. Рукомоев попросил себе кофе с коньяком и тоже набил трубку.