Новейший философский словарь. Постмодернизм.

3) отрицание наличия вообще какого- либо смысла в тексте вне практик работы с ним, т. е. вне процедур Ч. и письма, деконструкции и интерпретации, которые только и порождают смыслы; при этом текст, допуская любые прочтения, остается принципиально избыточным к каждому из них (принцип неразрешимости текста; смысл нельзя “снять” в гегелевском смысле слова, Ч. рано или поздно заводит в смысловой тупик, логически неразрешимый, но отсылающий к другому смыслу — такому же тупику), а любое прочтение по определению неверно (так как допустимо всегда и иное Ч.; принцип дополнения- дополнительности, отрицающий само представление о возможности полного и исчерпывающего наличия);

4) утверждение того, что смысл не может быть обнаружен в тексте, а может быть туда только вложен, так как в тексте нет и не может быть никакого объективного смысла как воспроизведения внешней реальности (текст не имеет референтов вовне себя, он нереференциален); проблема поиска референтов (точнее Ч. “следов” как обозначений “отсутствия наличия” референтов как априорно записанного в тексте) перекладывается на читателей, в многообразии интерпретации которых порождается множество смыслов, что делает сам вопрос о референтах текста бессмысленным;

5) утверждение невозможности насильственного овладения текстом, попытка которого каждый раз повторяется при проведении над ним аналитических операций, пытающихся подчинить текст господствующим стереотипам; основанием работы с текстом является “желание” (“историческое бессознательное” у Фуко); в свою очередь текст сам является “машиной производства желаний”; в этом ключе интерес представляет различение Р Бартом текстов-удовольствий и текстов-наслаждений, требующих и одновременно стимулирующих разные читательские стратегии, ориентированные на “потребление” (первый случай) и “производство” (второй случай) читаемых текстов (аналогично в американской традиции различаются “наивный” и “сознательный” читатели);

6) обоснование того, что как нет произведения в качестве сообщения автора, означивающего его замысел, так нет и самого автора как порождающего смыслы текста (тезис о “смерти автора”); соответственно, задание тексту некоего смыслового единства удел читателя (тем самым основные фигуранты текстовых практик — анонимный скриптор (“пишущий”) и безличный некто (“читающий”).

Соответственно в перспективе Ч.-пись- ма (письма-Ч.) общество перестает быть “прежде всего средой обмена, где самое главное — циркулировать и заставлять циркулировать, скорее, оно представляет собой записывающее устройство, для которого основное — метить и быть помеченным” (Делёз и Гваттари). Тем самым социальная реальность в пост- структуралистско-постмодернистской социологии может быть осмыслена как квазизнаковая, как заговорившая реальность. В этом отношении социологические дискурсы реализуют еще установку М. М. Бахтина, призывавшего трактовать человеческий поступок как “потенциальный текст” который только и может быть понят как поступок, а не физическое действие “в диалогическом контексте своего времени (как реплика, как смысловая позиция, как система мотивов)” В этом же ключе Бурдье говорит о пространстве-полях постоянно переструктурирующихся символических различений на основе символических капиталов и сформированных габитусов, перераспределяющих “власть” внутри этих полей. В этом же ключе Бауман трактует саму возможность социологии в постмодернистскую эпоху как возможность необходимого комментария к повседневным практикам означивания. (Ср. тезис о познании мира только в форме “литературного дискурса” Лиотара и Джеймисона). В позитивной формулировке этот тезис звучит как необходимость вступать в игру означающих, в процесс письма, тем самым постоянно инициируя Ч.