Новелла ГДР. 70-е годы

Кафка склонился над бумагами. Он не писал, просто черкал что-то. Если он останется в живых, ему, быть может, и удастся в один прекрасный день пробудить человечество. В голове роились запоздалые мысли, которыми он не успел поделиться с собеседниками. И все же он говорил с ними откровеннее, чем даже с лучшим своим другом и ближайшим спутником. Сейчас он понимал, что забыл сказать о самом важном: «Когда я был молод и еще не так болен, я писал роман «Америка». Я никогда не был в Соединенных Штатах, но получилось похоже: вымысел во многом совпал с действительностью». Он тогда страшно рассердился на издательство из-за оформления: художник изобразил на обложке взаправдашнюю нью-йоркскую гавань, Статую Свободы и множество кораблей, больших и поменьше. Теперь, вспоминая свой давний гнев, он только улыбнулся. А какой веселый мог бы получиться роман! Там был грандиозный передвижной цирк, где, словно в насмешку над всеобщей безработицей, каждый желающий мог получить работу. И все должно было кончаться вольными странствиями: герои колесят по безграничным просторам. Радостная была бы книга, счастливая. А «Процесс», что же — это уже страх перед приговором. Тот самый страх, от которого Гоголь в голодной смерти спасения искал. А в «Замке» — там уже утешение: все-таки дозволение на жительство после стольких мытарств. Так по крайней мере хотелось бы дописать.

Да, вот в «Америке» было что-то, что понятно людям. Этого и надо было держаться. «Если книгу твою не понимают — сам виноват». Кто это оказал? Гоголь? Гофман? Не все написано для всех и каждого, но в хорошей книге каждый находит что-то свое, предназначенное только ему…

— Вот ты где! — Грозный окрик отца оборвал его размышления. — Нет, вы на него полюбуйтесь! Мы его все ждем, обед стынет, а он тут чем занимается?! — Отец бросил презрительный взгляд на бумаги. Кафка торопливо все собрал. «Ничего страшного, — успокаивал он себя, — пообедаю сегодня два раза». Отца он боялся панически и слушался безропотно.

Гоголь сошел с поезда, подхватил свой пухлый саквояж и направился к пограничному контролю. Уж сколько он путешествовал, но всякий раз, когда на границе у него проверяли бумаги, ему делалось не по себе, будто вот-вот должны его уличить бог весть в каких грехах. Полный чиновник с лицом скорее приятным, чем нелюбезным, простукал штампы и вернул ему паспорт. Недолгий путь до почтовой станции Гоголь проделал со смешанным чувством: гордости, что вступает в необъятные пределы своей отчизны, и страха, точно сам себя добровольно ведет в тюрьму. Станция помещалась в невзрачном домишке, но все же это было государственное учреждение, о чем внятно напоминал с вывески двуглавый царский орел.

Станционный смотритель встретил его крайне почтительно:

— Не желает ли ваше превосходительство перекусить, пока суд да дело?

Жена его, словно только и ждала этой минуты, внесла самовар. В один миг очутились на столе графинчик водки, и хлеб, и колбаса, и огурцы, и соленая рыба, и пирожки. Гоголь только головой кивнул и с наслаждением приступил к отечественной трапезе. Покончив с едой, он вальяжным жестом, какого никогда не позволил бы себе в Праге, бросил хозяину монету. Тот поймал ее, рассыпаясь в благодарностях, и передал жене. Жена, тоже не переставая благодарить и кланяться, вынесла саквояж. Они бережно усадили гостя в почтовую карету, наперебой желая счастливого пути, здоровья и всяких благ. Лошади тронули неспешной рысью. Пофыркивая, гремя бубенцами, они увозили карету по столбовой дороге все дальше и дальше — обратно, в прошлое столетие.

Перевод М. Рудницкого.

РУТ ВЕРНЕР Восьмерка задним ходом

© Verlag Neues Leben, Berlin, 1976.

Мы сели в машину одновременно. Господин Модер распахнул дверцу справа, я — слева, третий же, имени которого я не знала, устроился на заднем сиденье.

С господином Модером я познакомилась две недели назад. Сегодня это была наша пятая встреча. Поначалу мы не проявляли друг к другу никакого интереса, как это обычно и водится между инструктором по вождению автомобиля, у которого полно учеников, и одной из его учениц, заинтересованной лишь в том, чтобы как можно скорее получить права. Но уже во время второго нашего занятия или чуть позже я стала невольно думать о нем; то вдруг я чувствовала к нему симпатию, потом он снова выводил меня из себя, и я чуть ли не презирала его.

Из его рассказов я узнала, что у него двое детей — девочке девять, мальчику семь лет — и что у него прекрасная жена, в чем вскоре я смогла убедиться собственными глазами, поглядев на ее фотографию. В семье Модеров царили упорядоченные супружеские отношения. Меня это совсем не удивило: мой инструктор любил порядок и меру, это был во всех смыслах «человек середины» — так он сам называл себя не без гордости. Здесь-то и скрывалась причина моего интереса: как ведет себя такой человек в жизни?