Новелла ГДР. 70-е годы

Но я и вижу его, как он тотчас же снова входит в детскую, что бывало нечасто. Это случилось уже одним-двумя годами позже, мне было тогда лет шесть. «А ну держи руки, — сказал он, — у меня есть для вас игрушки». Это были два маленьких металлических предмета — оба его ордена, принесенных с войны. Мы не знали, что с ними делать, но они еще долго лежали между нашими плюшевыми зверями и деревянными автомобильчиками. Позже я узнал, что отец, в 1914 году разделявший националистические страсти большинства, вернулся с войны резко переменившимся. Он не любил налагать запреты, но нам с братом было запрещено иметь оловянных солдатиков, чего мы не могли понять и на что горько жаловались. Только один раз он ударил меня: мне было тогда лет тринадцать, и я позволил себе за столом, во время беседы, о которой я уже ничего не помню, но которая явно касалась политики, сказать, что мы еще вернем свое — имея в виду Эльзас-Лотарингию. Отец переменился в лице при этих словах; он молча встал, подошел к моему стулу, дал мне пощечину и тут же вышел из комнаты. Лишь позже я заметил, что он сам никогда не упоминал о войне, а всякий раз, когда другие начинали говорить на эту тему, замыкался в глубоком молчании.

Но в то время — то есть уже много позже, когда он в полном одиночестве, погруженный в одну только музыку, казалось, ждал катастрофы, — он изменил почти все свои привычки. Он не стал дожидаться, когда ему предложат выйти из его клуба; он сам подал заявление о выходе. Картин он больше не покупал — напротив, продавал многие; я не спрашивал о них, я принимал как должное, что с каждым моим посещением — а они были нечасты — какой-нибудь картины недоставало; еще мог я любоваться жутковато-прекрасным Одилоном Редоном, на чьем полотне сквозь дым проступали неземные цветы; еще висел в большой комнате портрет моих родителей кисти Коринта. После второй мировой войны я увидел в музее Осло — а к тому времени мне уже давно не приходилось вспоминать об отцовской коллекции — картину Мунка, долгие годы висевшую над его письменным столом: мужской силуэт на фоне окна во мраке затененной комнаты, а перед окном по темному морю плывет ярко освещенный корабль. Но исчезали не только картины — отец продавал и лошадей; он больше не ездил верхом, да было бы и странно ему продолжать держаться этой привычки, когда в Тиргартене беспрерывно гарцевали молодчики-штурмовики. У меня самого давно уже не было лошадей; в свое время отец был разочарован, когда понял, что я не очень люблю верховую езду и сажусь на лошадь, собственно говоря, только ради него. Сам он прекрасно ездил верхом и постоянно тренировался в преодолении препятствий.

В давние времена, когда я был еще ребенком, я ежедневно встречал его, выходя гулять с гувернанткой. В сухую погоду мне разрешалось брать с собой мой детский велосипед, и я катил на нем по обочине дорожки для всадников, пролегавшей параллельно Шарлоттенбургскому шоссе, вверх и вниз по небольшим насыпям у подножий старых деревьев перед Техническим институтом. Он ехал навстречу нам широкой рысью, виднелся уже издалека сквозь колоннаду стволов, и всегда он скакал один; легкий, чуть осиянный невидимым солнцем туман лежал меж осенних деревьев, с которых неслышно падал на землю лист за листом. Я упоенно следил за ним, восхищаясь его беззаботной и легкой посадкой. «Папа!» — кричал я. Но он не отвечал; не умеряя аллюра, он скакал дальше, с такой знакомой улыбкой взглядывал на нас или даже куда-то поверх нас, лишь приподнимая хлыст к полям шляпы. Мы стояли молча и смотрели ему вслед, а за нами время от времени шуршали по асфальту шины одиночных автомобилей, и на наших глазах растворялись в золотом тумане и всадник, и конь.

Перевод А. Карельского.

ЮРИЙ БРЕЗАН Подвенечный убор

© Verlag Neues Leben Berlin, 1979.

Только по особым случаям, всего несколько раз в году, надевает младшая дочь моей сестры великолепный праздничный наряд сорбских девушек. С белыми, бледно-розовыми и светло-зелеными шелками носит она на груди под пестрым переплетением бус скрепленные палевой лентой тяжелые монисты из двадцати пяти серебряных и двух золотых монет и одного позолоченного медальона. Самая старая монета (отчеканенная в 1590 году) — это двойной талер с изображением молодых герцогов Саксонского курфюршества Августа Христиана и Иоганна Георга.

Такие монисты с давних пор входили в убор невесты из зажиточной семьи и ко времени отмены крепостного права состояли, вероятно, всего из нескольких серебряных грошей. Два поколения спустя они стали для дочерей богатых крестьян непременной принадлежностью их праздничного девичьего наряда и, как мне думается, наглядно указывали, сколько денег надо иметь тому, кто захочет к одной из них посвататься.