Новелла современной Румынии

Да играл ли он когда-нибудь в шарики? Никогда не играл. Где уж там было играть?! С тринадцати лет кормил всю семью. Разве до игр ему было!

Пырву вынул сигарету, помял ее, постоял… Руки у Пырву большие, обожженные брызгами расплавленного свинца. «Должно быть, и в волосах у него свинец», — подумал Антоникэ. Хотели его перевести отсюда, дать ему работу полегче, да он не согласился. Не мог разлучиться с литейной, со сладкой отравой, которую глотает многие годы.

— Какую клячу, Антоникэ? — снова спрашивает Пырву.

— Какую клячу, какую клячу? Будто ты не работаешь со мной вместе на этой фабрике тридцать лет?

Неужто тридцать? Ну, тридцать не тридцать, а двадцать-то годочков наберется!

— Не знаю я, Антоникэ.

Правда, отсюда до низу, до печатного цеха, три этажа, но, что ни говори, следовало бы ему знать кое-что о «кляче».

Антоникэ тоже вытащил сигарету. Покрутил ее, как Пырву, между ладонями и, когда почувствовал, что волокна чертова зелья стали мягкие, как кукурузные нити, — зажег и глубоко затянулся.

«Кляча» — это старая немецкая печатная машина, «машина 32», как называют ее в известных случаях; под таким названием она фигурировала иной раз в отчетных сводках; так должен будет написать и он завтра в обед, — большими жирными буквами: кому надо, поймет. Должно быть, уж десять лет, как на ней не работают. Раньше ее называли «штрафной машиной». Пошумишь, бывало, — меньше заработаешь в получку, — вот что тебя ожидало. Базилеску не выгонял тебя. Нет. Он ставил к твоей машине другого рабочего, а тебе говорил: «Будь добр, поскольку работы много, пойди поработай на тридцать второй, а то это новичок: он не разберется». При этом его жирная физиономия ухмылялась, а глаза злорадно поблескивали, словно он давал тебе понять: «Погоди-погоди, я тебя скручу!»

Антоникэ уже работал на этой машине, и не раз. Его нелегко было «скрутить». Во время национализации рабочие настаивали на том, чтобы демонтировать машину и отдать ее на слом.

«Кляча» была своего рода памятником прошлого, о котором люди вовсе не хотели вспоминать.

Только один Антоникэ воспротивился. «Не надо, починю я ее, как только будет время», — пообещал он.

Времени, чтобы починить машину, все не находилось. Филипаке возражал:

— Ну ее к черту, старую калошу! Будет время — пошлем кого-нибудь привести ее в порядок. Все равно она больше пяти тысяч не напечатает, хоть ты мотор к ней приладь!

— Что ты такое говоришь? — набросился Антоникэ на директора. — Уж предоставь это мне, — выберу я как-нибудь времечко приласкать ее, голубушку!

И вот пришло время заняться ею. Но как?.. Накануне Пынтя вызвал его на партсобрание. Все были в сборе: Филипаке, Ангел, — одним словом, никто не отсутствовал. Хмурые, как в воду опущенные.

— Видишь ли, в чем дело, товарищ Антоникэ… — начал директор.

Он давно уж перестал звать его «дядя Антоникэ».

— Да, товарищ Филипаке….

Им было тяжело, он это видел. Начало всему положил его разговор с Ангелом несколько месяцев назад; тогда все говорилось в полушутливой форме, с глазу на глаз. Ангел остановил его в коридоре:

— А ну, обожди, Антоникэ!

— Жду.

— Что такое я слышал?

— А что такое ты слышал?

Председатель месткома упорно не поднимал глаз от пола.

— Слушай, Антоникэ, я тебя знаю, как говорится, не день и не два!

— Конечно, знаешь, как не знать!

— Ну, так вот, именно поэтому…

— Что именно поэтому? Говори, что тебе нужно от меня? Работу плохо выполняю, что ли?

Ангел упорно разглядывал свои ботинки.

— Да нет, выполняешь. В том-то и дело, что выполнять-то ее выполняешь, да этого мало.

— Что ж еще такое нужно?

— Ты погоди, не горячись…

— А я и не горячусь.

— Послушай, Антоникэ, ну, если ты выпьешь стаканчик лишний, это еще куда ни шло. Только бы не было заметно. А ведь иной раз оно и заметно. Ну, понимаешь, не к лицу это тебе. Ты начальник отдела. Ну, где твой авторитет?

— Ишь что загнул! Как это, где мой авторитет? Ты что ж думаешь, — я в своем цеху баклуши бью? Ты вникни в дело! План перевыполняю?

— Перевыполняешь.

— Ну?..

— Послушай, Антоникэ. Это не все, этого, братец, недостаточно!

— А что же еще нужно?

У председателя, казалось, ком застрял в горле.

— Нет, ты скажи, что еще нужно?! Ну, говори!..

— Антоникэ, начальник отдела, да к тому же коммунист, должен держать себя в руках. Он должен быть как командир… Ну, что бы ты сказал, — правда, ты в армии не служил, — но что бы ты сказал о командире роты, который явился бы к солдатам, еле держась на ногах?

Он понял. Было нетрудно понять.

— Ладно. Больше этого не будет.

— Погоди, еще не все.

— Что еще?

Ангел поднял глаза.

— Антоникэ, брось ты эту женщину. Не пара она тебе.

— Какую женщину?

— Зачем ты притворяешься? Зачем ты, Антоникэ, юлишь?

— Ей-богу, не знаю.

— Ну, Домнику, Домнику! Ту, которая месяца два назад пришла работать накладчицей.

— Ага.

Он помолчал.

— Ну, как, договорились?

Прошло некоторое время. Его остановил Филипаке.

— Не нравится мне это, Антоникэ.

— Что такое тебе не нравится?

— Имей в виду, — я вычеркнул Домнику из списка на премию.

— Да ну? А почему?

— Ты еще спрашиваешь? Ведь она прогуляла в прошлом месяце три дня, — было это или нет?