Новеллы

И на глаза мальчика набегали слезы, когда он краешком глаза видел, что Анна стоит, прислонясь к косяку… Кочегар хлопает дверцами топки… Уголь шуршит… Пламя окрашивает в кроваво-красный голую грудь кочегара… Анна глядит не отрываясь.

Внезапно мальчик срывает с себя рубашку, подскакивает к котлам, распахивает дверцу, но кочегар не дает выхватить у него из рук лопату.

Мальчик-ученик тоже хочет стать перед Анной кроваво-красным, пламенеющим, выше ростом и полуголым.

Но девушка быстро и бесшумно исчезает, и тут кочегар плюет на мальчика-ученика.

Рослый мальчик захватывает горсть угля, истопник отвешивает ему пощечину.

Но тут снаружи доносится рыкающий голос мастера:

— Бездельник!

И «бездельник» выбегает, получив от кочегара здоровенный пинок.

Анна же крадучись возвращается, снова опирается о косяк и смотрит, как на тело кочегара ложатся отсветы танцующих языков багрового пламени. В глазах у нее рябит, когда мышцы кочегара вспыхивают, потеют, и огонь лижет его руки. Анна содрогается.

— Если б вы меня обняли, вы бы обожгли мне талию.

И дивится она, глядя, как кочегар вразвалку ходит взад-вперед, хмыкает и проверяет то одно, то другое, свистит паровыми кранами и окунается в пламя.

Лицо ее разгорячилось, голова чуть поникла, и дурманные, легкие шорохи вырывались из груди, чтобы стать шелковыми крыльями… Пробило полночь.

Колокольный звон, словно ветерок, всколыхнул волшебные крылья Анны, они приподымают ее над землей, чтобы она могла сдвинуться с места.

Ибо там, у топки, кроваво-красной лампой горит голая грудь кочегара, голова его, шипя и дымя, пылает перед Анной, девушкой-бабочкой, которая, вздохнув, кивает:

— Летит маленький жучок, летит на свет лампы…

Кочегар закрыл дверь, обнял Анну, и все стало тьмой.

Мальчик-ученик, весь дрожа, подкрался к кочегарке и остановился перед закрытой дверью.

— Анна, ты здесь? Ты здесь, Анна?

Он открыл дверь. Рыжее пламя сочилось на переплетшихся в объятии Анну и кочегара.

Мальчик глядел во все глаза, потом встрепенулся, схватил лопату, глубоко всунул ее в недра топки.

И, очумелый, метнул на обнявшуюся пару раскаленный угольный жар.

Красный, сверкающий, искрящийся ливень обрушился на обнаженных и обжег их. Затем скатился, иссяк.

Обнявшиеся засверкали крошечными язычками пламени, засветились и, крича, вскочили на ноги.

Они метнулись к двери, и в голые спины вновь полетел трескучий жар.

На их вопли сбежались красильщики, девочки, мастер.

Поднялся крик, все стали как вкопанные. Мастер в дверях крикнул:

— Содом и Гоморра! Огненный дождь!

И все, визжа, в голос закричали:

— Эй, брось лопату!..

Снаружи доносились стоны кочегара, плач Анны. Мальчик-ученик стоял-стоял и тоже заплакал. Красильщики, яростно топая ногами, придвинулись к нему.

— Бездельник, сдавайся!

Но мальчик-ученик с полной лопатой жара лишь отступил назад.

Жар все еще рассыпался искрами на лопате, красильщики остолбенело смотрели на алые жемчужины.

Снаружи было тихо. Ослепительный снег беззвучно чиркал по звездам, дающим тепло без огня. Вдали виднелись заснеженные горные вершины, и ветерок едва слышным, потрескивающим бичом сгонял с них лунный свет.

1929

Перевод В. Смирнова.

ТИШИНА

В то волшебное время я жил грезами о всемогущем огне моих глаз. Словно сияние солнца и лунный свет, освещали они чудесный мир моих пронизанных тайной стихов. Взгляну — и свет заливает поля, сомкну ресницы — наступает ночь.

Потом, много позже, огонь этот заволокла дымка; я был уже не так смел в моих странствиях по миру мечтаний, я стал искать во всем глубину, хотел докопаться до самого дна. Мысль моя улетала иной раз так далеко от реальной жизни и бродила в таких глубинах, что мне казалось, я умираю.

Для меня то была пора, когда слова заслоняли жизнь, они вбирали в себя людей, воды, горы и все чудеса господни. Иногда два слова вздыбливались во мне, как два крутые берега, меж которых мчится, бурля, вода, и я все дни напролет упрямо ковал над ними мосты, блестящие и зыбкие, как радуга. В трудах другом и братом мне было безмолвие; я отдыхал на нем, как кувшинка на глади озера. Я покоился под его ажурным сводом, и тишина, наполняя его, начинала звучать и искриться.

Да, тогда я не верил в потусторонний мир, здесь, на этой земле, хотелось мне райской жизни, воплощения мечты; и голодный, ославленный лентяем, я страдал и мучился думами о ней.

Проходили молодые годы, и во мне поколебалась вера в мою тайную мечту — ведь будь она осуществима, она бы сбылась. А вокруг голодали даже те, кто трудился, так что мечтателям и вовсе ничего не доставалось. Тогда-то в моей омраченной душе и прозвучало фанфарой маленькое газетное объявление:

Требуются господа с пламенным и страстным взглядом.

И хотя до этого я всячески избегал службы, теперь решил: за эту работу я возьмусь. Подгоняемый утренним ветром, словно приговоренный, уныло поплелся я по указанному адресу.